Владимир Высоцкий. По лезвию бритвы

Лед подо мною — надломись и тресни!
Я весь в поту, как пахарь от сохи.
Вернусь к тебе, как корабли из песни,
Все помня, даже старые стихи.
Мне меньше полувека — сорок с лишним.
Я жив, двенадцать лет тобой храним.
Мне есть что спеть, представ перед Всевышним,
Мне есть чем оправдаться перед ним.

13 июля в Театре на Таганке 217-е представление «Гамлета». Высоцкий хотел пропустить это лето в театре, отдохнуть, но Юрий Любимов уговорил его отыграть перед гостями московской Олимпиады. В дневнике Аллы Демидовой читаем: «13 июля 1980 года. В 217-й раз играем «Гамлета». Очень душно. И мы уже на излете сил — конец сезона, недавно прошли напряженные и ответственные для нас гастроли в Польше. Там тоже играли «Гамлета». Володя плохо себя чувствует: выбегает со сцены, глотает лекарства… За кулисами дежурит врач «Скорой помощи». Во время спектакля Володя часто забывает слова. В нашей сцене после реплики: «Вам надо исповедаться» — тихо спрашивает меня: «Как дальше, забыл…»

В антракте поговорили… о плохом самочувствии и о том, что, слава богу, — можно скоро отдохнуть. Володя был в мягком добром состоянии, редком в последнее время».

С 14 июля возобновились концертные выступления Высоцкого — первый концерт был дан в НПИЭМе, Высоцкий впервые исполнил последнюю из написанных им песен «Грусть моя, тоска моя».

Шел я, брел я, наступал то с пятки, то с носка.
Чувствую, дышу и хорошею!
Вдруг тоска змеиная, зеленая тоска,
Изловчась, мне прыгнула на шею.
Я ее и знать не знал, меняя города,
А она мне шепчет: «Как ждала я!..»
Как теперь? Куда теперь? Зачем да и когда
Сам связался с нею, не желая?
Одному идти — куда ни шло, еще могу, —
Сам себе судья, хозяин — барин:
Впрягся сам я вместо коренного под дугу,
С виду прост, а изнутри коварен.
Я не клевещу! Подобно вредному клещу,
Впился сам в себя, трясу за плечи.
Сам себя бичую я и сам себя хлещу,
Так что — никаких противоречий.
Одари, судьба, или за деньги отоварь, —
Буду дань платить тебе до гроба!
Грусть моя, тоска моя, чахоточная тварь, —
До чего ж живучая хвороба!
Поутру не пикнет, как бичами ни бичуй,
Ночью — бац! — со мной на боковую.
С кем-нибудь другим хотя бы ночь переночуй!
Гадом буду, я не приревную.

18 июля на последнем в своей жизни концерте в подмосковном Калининграде Высоцкий чувствует себя так плохо, что не может петь. Он выходит на сцену, извиняется перед зрителями и предлагает эти полтора часа, отпущенные им, просто поговорить. Зал соглашается. Вечером в театре Высоцкий играет Гамлета. Последний раз в своей земной жизни. В дневнике Аллы Демидовой читаем: «18 июля 1980 года. Опять «Гамлет». Володя внешне спокоен, не так возбужден, как 13-го. Сосредоточен. Текст не забывает. Хотя в сцене «мышеловки» опять убежал за кулисы — снова плохо с сердцем. Вбежал на сцену очень бледный, но точно к своей реплике. Нашу сцену сыграли ровно. Опять очень жарко. Духота! Бедная публика! Мы-то время от времени выбегаем на воздух в театральный двор, а они сидят тихо и напряженно. Впрочем, они в легких летних одеждах, а на нас — чистая шерсть, ручная работа, очень толстые свитера и платья. Все давно мокрое. На поклоны почти выползаем от усталости. Я пошутила: «А слабо, ребятки, сыграть еще раз». Никто даже не улыбнулся, и только Володя вдруг остро посмотрел на меня: «Слабо, говоришь? А ну как не слабо?» Понимаю, что всего лишь «слова, слова, слова…», но, зная Володин азарт, я, на всякий случай, отмежевываюсь: «Нет уж, Володечка, успеем сыграть в следующий раз — 27-го…»

На следующий день, 19 июля, в Москве торжественно открываются XXII Олимпийские игры. Г. Елин вспоминает Москву тех дней: «Красота, а не город. Идешь себе по улицам — один-два прохожих навстречу. Заходишь в магазины — один-два человека в очереди, спускаешься в метро — пять-шесть пассажиров в вагоне, и тебе из динамика — нежный иностранный голос: «Некст стоп «Аэропорт». Так и хочется ответить: «Ол райт!»