Владимир Высоцкий. По-над пропастью

Необстрелянный комбат связи Семен Высоцкий вспоминал: «Первый ряд повозок с самыми необходимыми вещами, беженцы, беженцы, беженцы. Вдруг послышался гул самолетов, и начали падать бомбы...» И покатилось тяжкое отступление раздавленных неожиданным горем, оглушенных разрывами снарядов, беспрерывным воем бомбардировщиков растерянных солдатиков, не понимающих, куда они идут и будет ли конец этому пути... Но они шли и шли нестройными колоннами по пыльным, выжженным солнцем дорогам и проселкам, обходя свежие воронки, блуждали по рощам и перелескам, передвигаясь чаще в сумерках или в предрассветном тумане по сизой траве. Горький запах гари ветром уносило на восток, и он неотступно преследовал отходивших бойцов. Казалось, что отравленный, перемешанный с золою воздух оседает и в легких, и в душах. Они отступали до самой Москвы...

С первых же дней после начала войны через столицу хлынул поток эвакуированных. Из Литвы с горем пополам добралась до Москвы с двумя малыми детьми на руках жена маминого брата. Они были кое-как одеты, голодны, все в ссадинах и царапинах, всклокоченные, измученные, с застывшими, испуганными глазами. Чудом спасшиеся беженцы еще не знали, что их отца и мужа, оставшегося на границе, уже нет в живых.

В комнату Высоцких в тот день набились чуть ли не все жильцы, заглядывали соседи по площадке. С горестной обреченностью смотрели они на первых эвакуированных, предугадывая собственную скорую долю. Кинулись помогать, чем могли. Кто теплые вещи принес, кто продукты, кто игрушку для детей. Накормили, напоили чаем с прошлогодним клубничным вареньем. Жестко стиснутые испугом лица постепенно чуточку смягчились. На следующий день всей гурьбой проводили беженцев на поезд, малой скоростью отправлявшийся дальше на восток, в Челябинск.

Хрипели репродукторы, изрыгая каждодневные сводки от Совинформбюро, от которых цепенели московские улицы, немели очереди, умолкали матерщинники и сварливые хозяйки в кухнях и во дворах. Горькими были прощальные вечеринки перед отправкой на фронт, и торопливые объятия перед дверью, и томное танго «В парке Чаир распускаются розы...» («эх ты, малахольный, на войну идешь, а танцевать так и не научился!»), и последние тосты («ну, давай, батя, по последней»), и колкие бритые головы новобранцев, и самый-самый последний, прощальный, даже запредельный уже, взгляд оттуда, вполоборота через правое плечо, и запоздалое осознание того, что все уже закончилось, не успев начаться, под рев команды «Становись!»...

С июля становятся регулярными авианалеты на Москву самолетов с черными крестами на крыльях.

Нина Максимовна после 22 июня 1941 года работала в бюро транскрипции при Главном управлении геодезии и картографии МВД и занималась странным, но очень нужным делом: переводила названия городов и сел с немецких карт русскими буквами, чтобы потом их было легче нанести на наши штабные карты. Работали иногда круглыми сутками, не уходя с картографической фабрики. Куда было девать Вовку? — вот проблема. Приходилось брать с собой. Порой даже укладывать спать на сдвинутых стульях.

Володя, всегда такой шумный, активный, общительный, тут притихал, тоскливо поглядывая на спины людей, которые за столами под яркими лампами в полной тишине колдовали над какими- то большими листами бумаги. Иногда не выдерживал, срывался, куда-то убегал, и мама, глазами извинившись перед особистами за своего неслуха, бежала следом по длинным коридорам, искала сына в каких-то мастерских, подсобках, и чаще всего находила бегающим по фабричному двору или беседующим с вохровцем у проходной...

— Граждане! Воздушная тревога!

Во время ночных налетов Нина Максимовна, подхватив сына на руки, перебегала на противоположную сторону улицы, где было ближайшее бомбоубежище. Жара и духота в подвале давили, обволакивали противной влажной пеленой. Под низким потолком тусклым маячком мигала желтая лампочка, охваченная самодельной металлической сеткой. Томительные часы ожидания. Затекали ноги, слезились глаза. Но Володя не хныкал, не ныл. Нередко тревога затягивалась, дети засыпали. Когда звучала долгожданная команда: «Отбой», мама тормошила сына, и он спросонья лепетал: «Отбой — пора домой».

Домой возвращались побыстрее, чуть ли не бегом, чтобы хотя б с полчасика успеть вздремнуть перед сменой. Но куда там! Жильцы четвертой квартиры толпились в коридоре, обменивались впечатлениями о минувшей ночи. Володя крутился под ногами взрослых и время от времени вещал, подражая радиодиктору: «Граждане, воздушная тревога!»

— Вовка, стервец, накликаешь! Ну что за голосина у ребенка!

И ведь бывало, как назло, действительно взвывала сирена, и вновь все стремглав, схватив кто узелок с вещами и продуктами, кто котелок с водой, кто вязанье, кто первую попавшуюся книжку, спешили в душный подвал.

Высоцкий, спустя три с лишним десятка лет, честно расскажет о тех днях. Он приучил нас доверять ему в точности деталей, дат, адресов, имен. И оттого его стихи зачастую воспринимаются как исторический источник, как документальный рассказ очевидца: