Владимир Высоцкий. Только самые близкие

Сценарий, конечно, Грошев прочитал. Володя к нему больше не пошел, но инцидент был как-то сам собой исчерпан, и надо было продолжать. Грошев перепоручил нас редактору Марине Моденовой. Мы договорились встретиться у Володи, чтобы «послушать замечания руководства» и вообще решить, как быть дальше.

Сели за стол. Володя стал рассказывать, я изредка поддакивал. Он умел быть невероятно обаятельным. Очень скоро дошло до баллады, которую мы решили вставить в картину. Она была написана для «Стрел Робин Гуда», но в картину не попала. И мне казалось, что она удивительно точно легла в начало сценария:

…Жили книжные дети, не знавшие битв,
Изнывая от мелких своих катастроф…

и т. д.

Он включил пленку и дал едва ли не полную мощь динамика. Это было здорово! И это был, наверное, сильнейший аргумент в споре, который (спор) сразу же потерял смысл. На этом чтение-рассказ вслух закончилось, и мы договорились: переделываем сценарий и сдаем.

Эту формальную работу по сведению концов с концами я проделал за три дня, да еще три дня ушло на перепечатку. Опять он звонил Грошеву, и я отвозил сценарий. Грошев же читать не стал, а сразу отдал директору «Экрана» Б.М. Хесину. Тот заболел, увез с собой сценарий.

А Володя уезжал в Париж. Опять ругался, но настроен был решительно.

— Я тебе буду звонить оттуда, узнавать, как дела.

— Ты не мне — ты лучше звони в «Экран» из Парижа.

Он звонил не мне, не в «Экран», а домой — выспрашивал, как дела. Дело с постановкой затягивалось, проходила весна — ответа не 6ыло. Володя интересовался, но сказать ему мне было нечего.

А тут снова возникла необходимость в песне для фильма «Мерседес уходит от погони». Володя уже вернулся из Парижа, я бывал у него, просил — он не отказывался, но и не торопился.

А потом наступил обычный в кино цейтнот.

— Для них ничего не хочу делать, — зло сказал Володя, — у меня в Киеве ни разу ничего не прошло.

Я уговаривал, обещал и клялся, что на этот раз ему дадут карт-бланш.

— Ладно, для тебя сделаю, — сдался, наконец, он.

Это была удача. Я постарался сделать все, что было в моих силах, и студия действительно прислала ему телеграмму, что берет его песню, так сказать, не глядя. (То есть не слушая и не утверждая, как это тогда было принято.) Копия телеграммы и сейчас у меня.

— Володя, ты получил телеграмму? — спрашивал я (а отправляли из Киева буквально под моим надзором: как бы чего не вышло).

Он же в ответ только матерился.

— Приезжай. Я нашел текст, покажу тебе.

Я, конечно, тут же приехал. Он был один. Дал мне написанный от руки текст, стал объяснять, какой порядок строф. Потом взял гитару:

— Садись, я покажу.

И, сначала вполголоса, а со второй строфы — уже «на полную катушку»:

Сбивают из досок столы во дворе.
Пока не накрыли, стучат в домино…

Пел он, поразительно точно акцентируя, так что песня просто «влезала» в душу, и что-то скребло, и комок застревал в горле, и слезы наворачивались на глаза:

А где-то солдатиков в сердце осколком,
осколком толкало,
А где-то разведчикам надо добыть «языка»…

Он закончил, положил гитару на диван.

— Ну что? Пойдет? — вдруг с каким-то недоверием спросил он и, не дождавшись ответа, принялся зачем-то с жаром доказывать, что это — как раз то, что нам надо. Да для меня это и так было очевидно!

— Сегодня вечером запишу, — пообещал он. А разговор происходил утром, и я забыл сказать, что встретил он меня только что не со сна.

— Запиши, Володенька, пожалуйста, а я узнаю, что с телеграммой. И скажи свои условия — я им отправлю.

— Условия такие: я хочу, чтобы меня считали автором не только текста, но и музыки, а то орут: не композитор, не композитор! Да при чем тут это? Моя песня, моя мелодия, а инструментовка — не их дело. В общем, пусть платят и за музыку тоже!

Я понимал, что дело тут но только в оплате, что ему нужно утвердиться таким образом. И — поразительно! — студия приняла его условия! А телеграмму получили его соседи, оказывается, и отдали ему утром.

Вечером он позвал музыкантов и записал песню, записал несколько вариантов. Страшно жалко, что я не смог приехать тогда к нему на запись — не хватило режиссеру одного варианта. А может, и не в этом было дело.

Утром Володя показал мне пленку, мы прослушали немного. Опять, уже не в первый раз, под впечатлением прослушанного, я завел разговор о том, что нужно сделать все записи:

— И аппаратура у тебя хорошая, отчего бы не сделать?

— Нужно, нужно, — поусмехался он, — а то так забываешь многое. Хорошо — вот эту разыскал…

Он стал рассказывать, что однажды в больнице захотел написать повесть.

— Вон блокнот лежит, ткнул пальцем в блокнот на столике. Я взял, стал читать. Он принес чай и вдруг заорал страшно:

— Положи! — и тут же мягче: — Не люблю, когда рукописи читают.

— Прости, Володя, я думал, ты мне предложил почитать.

— Нет, — отрезал он.

Пили чай, болтали. Разговор пошел о «парижских русских».