Владимир Высоцкий. Только самые близкие

— Да не дадут они снять то, что мы хотели! Если такая… тянется со сценарием полгода, то что же будет дальше?!

Я надеялся, что это у него минутное настроение, но:

— Да брось ты! — ответил он. — Что я, мальчик?! Я серьезно обдумал… В общем, приезжай, поговорим. Решим, как быть.

Здесь стоит сказать несколько слов о том, как он замышлял снимать картину. Владимир говорил, что набрался немного опыта на съемках «Эры милосердия», когда Станислав Говорухин уезжал за границу. Но он строил вполне по тем временам невероятные планы. Например, мы фантазировали, как будем снимать не один, а сразу два варианта фильма: один — «для них», то есть для «Экрана», а другой — настоящий.

— А пленка?

— Пленку даст Улька, — отвечал он, не задумываясь.

Улька (Ульрих) — муж Л. Максаковой, с ними Володя дружил, хотел снимать и Людмилу. Когда я пытался понять, как он собирается торчать в Одессе полгода-год, когда нужно будет снимать и готовиться, он отвечал как-то неопределенно. Вероятно, был убежден, что сможет налетами появляться в группе, задавать должную инерцию, а уж потом все будет идти без него до следующего налета. Пригласил однажды Юру Клименко, выдающегося оператора, и довольно долго мы говорили о фильме.

Как-то стали подбирать актеров. Сразу же прозвучало имя Ивана Бортника. Сам Володя собирался играть Красавчика. Я заметил ему, что он староват для этой роли. Вот если бы он выглядел так, как на фотографии Плотникова… (На той серии, где он с Мариной, с Говорухиным.)

— Чепуха! Только заняться собой немного — и сразу же буду таким, — уверенно сказал он.

Появилось имя Николая Губенко. При этом имени, помнится, у Володи стало какое-то удивительно доброе лицо, и он сказал:

— Да-а-а, вот актер! Коля, если бы был, это гениально!

Почему-то он мечтал снимать не в Одессе, а поселиться и жить в Санжейке — там море, пляж, тишина. С этой Санжейкой у него были связаны какие-то хорошие воспоминания.

Однажды мы остались одни — Володя улегся на диване и вдруг стал говорить о том, что стоит снимать фильм и в Болгарии, на побережье. Далее следовала какая-то совсем уж невероятная история о кладе, спрятанном отступившей Белой армией. Он знает, где спрятан клад, — там огромные богатства. Вот если бы его найти…

Я приехал к нему утром 18 июля, в канун открытия Олимпиады в Москве и в день его последнего «Гамлета». Он открыл дверь, улыбнулся — очень характерная ироническая полуусмешка-полуулыбка.

— Заходи. А ты похудел.

— Да ты что-то тоже осунулся, Володя.

Все время приходили и уходили друзья, все вокруг него двигалось, жило. Возникали и гасли какие-то темы, большинство из которых были мне незнакомы и непонятны.

Особенно живо реагировал он на какие-то неприятности, случившиеся у одного из самых близких его друзей — Вадима Туманова. Стал мне пересказывать подробности, злился и хохотал одновременно. Он судорожно соображал, кому может позвонить, чтобы вмешаться, помочь, и страшно сожалел, что нет уже генерала Крылова, с которым Володя дружил. Генерал Крылов, начальник академии МВД, незадолго перед тем застрелился. Кажется, у себя в кабинете. Эта смерть, помню, сильно ударила Володю.

Понемногу все разошлись, мы остались вдвоем.

— Пошли чай пить, — потащил он меня на кухню. — Мне мед прислали, настоящий…

— Не буду я снимать это кино, — сказал он мне на кухне. — Все равно не дадут сделать то, что мы хотели. Если уж сценарий так мурыжат, то будут смотреть каждый метр материала.

Сказать по правде, я уже был готов к такому разговору.

— Володя, ты уверен, что твердо решил?

— Что ж я, мальчик? — снова повторил он. — Они, суки, почти год резину тянут. Я ушел из театра, договорился…

— Да обычная история в кино, Володя.

— А мне что из того, что обычная? Так дела не делают!

— Да. Ты, наверное, прав, — я предпочел не настаивать, это было бесполезно.

— Надо нам поискать режиссера, — успокоился он. — Может быть, Юра Хилькевич?

— Да он что-то начинает делать сейчас. Ладно, Володя, о режиссере потом. Уговаривать тебя я не могу и не буду, но мне жалко. Могло быть хорошее кино.

Он подумал и вдруг сказал:

— А вообще-то мне нужно снимать картину. Вот Вайнеры напишут продолжение за меня… Может быть, мне и ставить?

— Ты все продумай. Если ты сейчас безмотивно откажешься — все! Больше ты у них никогда ничего не получишь. Скажут: «Высоцкий? — Несерьезно».

— Да? Ты прав. В общем, поедешь в Одессу, про меня пока определенно не говори.

— И не собираюсь. Это уж вовсе твое дело. Только ты подумай все же…

— Не хочу сейчас кино. Хочу попробовать писать прозу. Потом — Любимов говорит о «Борисе Годунове»…

— Пушкинском?

— Пушкин, Карамзин — монтаж такой…

Больше он о работе не говорил. Потирая рукой правую сторону груди, вдруг стал ругаться, что у него пропали несколько бобин с записями…

— Готовая пластинка! Мне «Мелодия» предлагает делать диск, а делать нечего! Это я во Франции записывал, а они меня надуть хотели. Коммунистическая фирма, мать их так!