Владимир Высоцкий. Воспоминания

На всякого Марата имеется свой Давид. Не тщась соперничать с виртуозной палитрой французского коллеги, я ограничусь беглым карандашным наброском в скромной манере передвижников. С «моего» Марата стремительно слетела эффектная театральная личина «апостола гибели», и срывающимся от волнения голосом рядового санкюлота он обратился к Володе:

— Ну не узнал! Ну прости, Володя! Хочешь, встану на колени?

Володя только усмехнулся и переступил порог ресторана. Я был оглушён и ошарашен, хоть ещё не до конца понимал подоплёку добровольного уничижения Марата. «Неужели «Вертикаль»?» — только и мелькнуло у меня в голове.

Очередь же, обессиленная заключительным аккордом, была в замешательстве: видимо, она приняла Высоцкого за одного из корифеев торговой мафии. Нельзя было иначе объяснить внезапную метаморфозу грозного ресторатора. О чём-то шушукаясь, она провожала нас взглядом, взыскующим социальной справедливости: «...Ведь мы в очереди первые стояли, а те, кто сзади нас, уже едят...»

Кульминация эпизода придала нашей торжественной вылазке недостающую пряность. Обезоруженный Марат выглядел именинником и проявлял чудеса кавказского гостеприимства. Для официантов это был чёрный день: понукаемые шефом, они стремительными стрижами рассекали застоявшийся под низкими сводами ресторана воздух.

В ожидании наших запаздывавших барышень мы взяли бутылку коньяка, и оживившийся Володя стал увлечённо рассказывать о Гарике Кохановском, о своей недавней поездке в Магадан, вдохновившей его на известную песню. Было очевидно, что в Кохановском Володю привлекали прежде всего азарт, напор, соблазн преодоления барьеров — всё то, чем он сам был наделён с избытком. Но больше всего их сближала готовность поставить вот так, за здорово живешь, на кон гарантированный минимум благополучия ради ухарского русского «авось».

Со слов Татьяны я представлял себе Кохановского сильным, уверенным, привлекательным. Она сама признавалась, что если бы не было Володи, то, не раздумывая, выбрала бы Гарика. Но она же была и единственной, кто открыто, но как бы в шутку, называл его Сальери. Само собой подразумевалось, что Моцартом был Володя.

Всё это подогревало мой интерес, и я с нетерпением ждал человека, которому Володя посвятил знаменитую, запавшую в душу песню «Мой друг уехал в Магадан». Увидеть за одним столом сразу и Моцарта и Сальери — такой шанс судьба предоставляет не часто.

Вскоре появились эскортируемые швейцаром наши верные спутницы, явно довольные и жизнью, и собой. Их туалеты и внешние данные ещё больше вдохновили Марата, и — случай неслыханный — он пожелал обслуживать нас собственноручно. Кажется, впервые вид собирающихся поужинать гостей не вызывал у него омерзения. В нём вдруг проснулась летучая лёгкость Фигаро. «Лично от себя» он преподнес нам поднос с сыром, зеленью и графинчиком эксклюзивного коньяка.

Растроганный, я предложил ему выпить с нами по рюмочке. Наполнив стопки, серьёзный и взволнованный, мэтр приготовился что-то произнести. Но манипуляции Марата вокруг нашего стола не прошли незамеченными для успевших уже изрядно нагрузиться кутил-завсегдатаев. Они никак не могли взять в толк, почему неприступный мажордом так суетится перед каким-то затрапезного вида русским.

За соседним столом пиршество было в самом разгаре. Судя по цветистости несмолкаемых тостов, их виновником был юный экс-стажер «Ла Скалы» и вице-лауреат какого-то конкурса вокалистов с достаточно громким именем. Разомлевший от марочного коньяка и патоки здравиц, этот Муслим Магомаев армянского разлива мысленно уже видел себя кумиром миланских меломанов. Пока же он устраивал в «Арарате» бенефис в честь самого себя.

Увидев рядом с Володей изготовившегося к спичу Марата, свита баловня фортуны не на шутку занервничала и, пытаясь перехватить инициативу, принялась усиленно приваживать мэтра на своё застолье:

— Марат-джан, выпей и с нами рюмку. Просим к нашему столу, дорогой!

Зашевелились, заголосили туловища и с других столиков:

— И с нами, Марат, и с нами. По рюмочке, дружище.

Все вдруг захотели приобщиться к «другу народа».

Метрдотель красноречивым жестом прервал буйство демократии, в которой, не без основания, подозревал симптомы нравственной деградации, и, оглядев соплеменников взглядом, полным высокой грусти и бесконечного сочувствия, попросил тишины:

— Вы знаете, что на работе я никогда не пью. Если сейчас я изменяю этому правилу, то только потому, что перед вами, — Марат сделал выразительную паузу (я не сомневался, что мысленно он её заполнил словом «животные»), — сидит единственный человек в стране, который говорит правду.

Правда, слово «правда» прозвучало почти бестактно среди подпольных аферюг и торговых тузов, но произнёс его Марат, а в мире нелегальной наживы он пользовался огромным авторитетом.

Мажордом буквально на глазах набирал утерянную было духовную высоту. Пока он произносил свою тираду, не звякнула ни одна вилка, не зазвенел ни один бокал — иметь врагом мсье Марата было непозволительной роскошью даже для них.