Владимир Высоцкий — жизнь, легенда, судьба

—…В этом спектакле сразу проявилась линия театра на поэзию и музыку. А именно — Брехт вместе с драматическим текстом одновременно написал еще несколько зонгов — песен. Можно было и читать их просто со сцены, а можно было и исполнять. И мы пошли по второму пути. Слуцкий перевел брехтовские зонги… а музыку на эти зонги написали актеры нашего театра Хмельницкий и Васильев. И в этом спектакле музыки очень много. И она использована по-разному и, на мой взгляд, удивительно. Так органично, так к месту, что даже мне кажется, что эта музыка играет в этом спектакле роль декораций, потому что в этом спектакле, как и во многих других наших постановках, почти нет декораций. В этом спектакле есть сзади стена, такая стена дома, два тротуара и больше ничего… Так что все внимание зрителей сосредоточено на внутренней жизни персонажей. А персонажи — каждый из персонажей имеет свою основную центральную песню, которая звучит всякий раз не просто так… Знаете, у нас привыкли так: разговаривают-разговаривают, как в оперетте… и вдруг запели.

…Я в этом спектакле играю роль безработного летчика, который в самом начале пьесы пытается повеситься, потому что остался без работы. Денег у него нет, а ему нужно дать взятку, для того чтобы устроиться снова на работу. Дело происходит не у нас, а у них. Поэтому у них взятки дают, чтобы устроиться на работу. И он встречает там девушку. Эта девушка обещает достать ему денег. И вот движется-движется действие — и вдруг в конце второго акта выясняется, что все лопнуло, что он не сможет устроиться, никогда не сможет летать. И он уже почти до слез, до крика и хрипа доходит. Выгоняет всех гостей со свадьбы. Кричит зрителям, что «вы все получите, что хотите, только в день святого Никогда». И тогда уже больше невозможно говорить, и я пою песню, которая называется «День Святого Никогда».

В этот день берут за глотку Зло!
В этот день всем добрым повезло —
И хозяин и батрак вместе шествуют в кабак,
В День Святого Никогда
тощий пьет у жирного в гостях.
Речка свои воды катит вспять.
Все добры — про злобных не слыхать!
В этот День все отдыхают и никто не понукает,
В день Святого Никогда
вся земля, как рай, благоухает.
В этот День ты будешь генерал — ха! ха!
Ну, а я бы в этот День летал!
Банк уладит все с рукой. Ты же обретешь покой.
В День Святого Никогда,
женщина, ты обретешь покой!
Мы уже не в силах больше ждать.
Потому-то и должны нам дать,
Людям тяжкого труда, День Святого Никогда,
День Святого Никогда —
день, когда мы будем отдыхать!»

Вскоре после обновления Театра на Таганке остро встал вопрос о репертуаре. «Добрый человек из Сезуана» игрался по двадцать раз в месяц, что было тяжело как для актеров, так и для зрителей. Ю.П. Любимов обратился к поэзии, и вскоре родилось несколько спектаклей: «Антимиры» (по стихам и с участием А. Вознесенского). «10 дней, которые потрясли мир» (по книге Д. Рида), «Павшие и живые». В процессе работы над этими постановками у Владимира Высоцкого складывалась особая манера чтения стихов — на одном дыхании, с выделением неожиданно глухих согласных; чувствовалось, что читает стихи поэт. Назначая его на ту или другую из ранних ролей, Любимов словно приглашал Владимира быть не просто лицедеем, паяцем, комиком на сцене, но и соавтором, через песню, через исполнительство. Благодаря этому возникло удивительное переплетение песен Высоцкого с содержанием его ролей. В «Антимирах» он не меньше пяти раз появлялся на сцене, не считая участия во всех общих музыкальных номерах спектаклей. Специально для него Вознесенский создал стихи, которые называются «Песня акына», и Высоцкий, положив их на музыку, пел их в «Антимирах», а затем — на концертах. Актер В. Смехов, игравший вместе с Высоцким, вспоминал, что, когда они играли фрагменты из поэмы Вознесенского «Оза», общий на двоих эпизод приносил им много радости. Они получали удовольствие, что им за пять минут удавалось стихами и в лаконичных мизансценах внятно объясняться в любви и в ненависти. И вместе с тем было немало удовольствий от дурачества, сарказма, — собственно, от актерства. «Я в конце эпизода, читая «под Андрея», изображал какого-то романтического долдона, трепетал и звал партнера в заоблачные выси. Володя укладывался возле меня с гитарой и творил в миниатюре образ отпетого циника. Он то укоризненно, то гневно, а то и философски-нежно прерывал мои рулады своим кратким: «А на фига?» И зал падал со стульев».