Владимир Высоцкий. Жизнь после смерти

Как ни велико искусство, все-таки и оно – часть жизни. И уйти от нее нельзя. Выдержала воля, не выдержало сердце… В Старый Новый год, 13 января 1987 года, от сердечного приступа скончался выдающийся советский режиссер Натан Исаевич Эфрос. Ушел гений театра, живший в пространстве театра, в его времени, отдавший всего себя, без оглядки, сцене, репетиции, испытавший в театре горе и счастье и смерть принявший от театра. Первое время по Москве ходила легенда о том, что Эфроса вызвал на проработку министр культуры и он там прямо на его письменном столе свалился от сердечного удара. Легенда отражала взаимоотношения прогрессивного художника и чиновников. «Мне кажется, что я разлюбил театр», – это была самая драматическая фраза, вырвавшаяся у Эфроса под гнетом сложившихся жизненных обстоятельств…

На похоронах с прощальным покаянием выступил В. Золотухин:

«Дорогой Анатолий Васильевич! Простите нас! Чувство чудовищной несправедливости, личной виновности и виновности коллективной не покидает меня, и, кроме слов покаяния, мне трудно найти сейчас другие слова. Думаю, подобные чувства испытывают и мои коллеги, все работники театра, в том числе и те, кто вольно или невольно, словом или поступком небрежно коснулся Вашего больного сердца и профессиональной чести…

Мы, которые успели с ним поработать, за эти трудные годы узнали его как выдающегося режиссера, но, кроме того, мы поняли и оценили его благородство человеческое, с каким он относился к тому, что было сделано театром до него: к старому репертуару, с какой деликатностью удивительной относился он к нам, старым кадрам театра…»

И, действительно, было в чем каяться Золотухину (другие для покаяния созреют несколько позже), который меньше года назад записал в своем дневнике: «29 марта 1986. Вчера предложил Дупаку сменить гл. режиссера, как не оправдавшего наши надежды, как человека глубоко чуждого нашим устремлениям в искусстве театра… Никого не слушает, ни с кем не советуется… Ни одного собрания коллектива, ни одного серьезного разговора… спектакли выходят один хуже другого… накапливается атмосфера неоткровения, лжи, интриг, двуличия…»

Пройдет еще 15 лет, и Золотухин уже обдуманно оценит роль Любимова и Эфроса в истории «Таганки»: «Мне кажется, что Эфрос спас театр. Какую роль в его судьбе сыграло такое назначение – это вопрос другой. Что сопутствовало принятию решения самим Анатолием Васильевичем, нас не касается. Но то, что такой выдающийся режиссер начал мощную работу в театре, оставленном другим выдающимся режиссером, спасло театр. Мы же были оставлены. Это мы сейчас выдумываем красивые слова… Но мы были покинуты».

По мере отдаления трагического события «границы нежности» Золотухина к Эфросу будут расширяться – в 2005 году в очередном издании дневников под заглавием «Таганский тупик» «не оправдавшему надежды» режиссеру автор посвятит объемную главу «Мой Эфрос».

На панихиде всем запомнилось эмоциональное, до спазма в горле, выступление Олега Ефремова. Вот в это можно поверить!

Ю. Любимов никак не прокомментировал смерть своего преемника…

Грубоватую, но справедливую оценку сложившейся ситуации в театре высказал С. Параджанов посетившему его в Тбилиси В. Смехову: «Где твой любимый Любимов, Смехов? Он на хорошем пайке в солнечной Италии? Он опять играет в диссидента? А бедные актеры опять кушают дерьмо?»

Николай Губенко

Губенко – замечательный товарищ, верный, прочный, на которого всегда можно положиться. И абсолютно точный человек. И неслучайно коллектив с таким упорством добивался, чтобы именно он стал руководителем театра.

Леонид Филатов

Бесконечно уважаю людей, которые умеют работать так честно, так до конца, как работал Высоцкий. На них что-то главное держится в этом мире и продолжается, несмотря ни на что.

Наталья Крымова

8 января 1987 года несколько актеров «Таганки» пытаются в очередной раз связаться по телефону с Ю. Любимовым, чтобы уговорить его вернуться на родину и в театр.

А. Демидова: «Мы по очереди говорили с Любимовым. Он возмущался, разговаривал с нами жестко и нехорошо: “Вот вам же разрешили почему-то сейчас говорить со мной”. Нам никто не разрешал – на свой страх и риск. У Давида тряслись руки, но он говорил очень спокойно: “Да, да, вы правы, Ю. П.”, “это верно, Ю. П.”.

Мы просили Ю. П. написать письмо в Президиум Верховного Совета о гражданстве. Он не согласился, говорил, что все предатели. Я ему пробовала что-то объяснить, он завелся, высказывал все накопившиеся обиды…»