Владимир

— Болит мое сердце, страдает душа за землю Русскую… Жестокостью, лжой, а наипаче татьбой правды никогда не сотворить. За все Ярополка и бояр его постигнет суд, горе пришло на землю нашу и в Киев, но мы кровью смоем кровь, будем охранять закон отцов наших, беречь будем Русь…

Люди молчат. Темно. Где-то неподалеку кто-то закашлялся. В глухом переулке лают собаки. Все умолкло, но люди не спят, они не хотят умирать, советуются, действуют, — берегитесь, люди, враг ходит рядом, он притаился на Горе!

И вот все расходятся, возле хижины остаются только Давило и Тур.

— Не знал я, что тебя прогнали из Ярополковой дружины, — шепчет Давило, — давно бы уже поговорил с тобой. И ты, выходит, такой же, как и мы…

— А вы кто?

— Такие, как и ты, задушные люди.

— Говори со мной открыто. — Тур ловит в темноте узловатую руку Давилы. — Я ненавижу, слышишь, Давило, ненавижу Гору, Ярополка, они у меня все, даже жизнь, отняли.

— Тогда пойдем! — поднимается Давило. — Вон там мы соберемся сейчас, — он указывает рукой в темноту, — там, на кручах. Пойдем, Тур!

3

Воины верхних земель продвигались к Киеву, растянувшись полукругом от Остра до самого Белгорода. Порой на них нападали Ярополковы дружины, но они уже не сражались открыто, как под Любечем, избегали встреч в чистом поле, прятались в лесах и налетали темными ночами, стараясь ударить по воинам Владимира сзади.

Но ничто не могло удержать воинство князя Владимира, оно растекалось вокруг над Днепром и Десной, как весенние воды. Пал Остер, Вышгород, Белгород, передовые отряды уже видели Киев, за ними шли и шли полки.

Князь Владимир велит поставить свой шатер на горе за Щекавицей, а полкам остановиться между Дорогожичами и Оболонью. День и второй Владимир старается пробить копьями валы на Глубочище, его воины спускаются с нижнего вала в овраг, где пенится ручей, переходят его, взбираются на верхний вал, рубят колья, уничтожают воинов Ярополка.

Это страшные дни, ибо, когда начинается сеча и воины сходятся грудь с грудью, кровь течет по земле, стекает в Ситомлю и Глубочицу, вливается в Почайну.

Это страшные дни, ибо Ярополк, не надеясь на дружину, поднимает земское войско, княжьи гридни гонят с Подола, из предградья, с Оболони всех мужей — стариков, молодых и совсем юных — на валы, во рвы, на верную смерть.

А на самой Горе день и ночь подняты мосты, заперты ворота. Если кто нибудь приезжает на Гору, стража долго смотрит с высоких башен и через бойницы в стенах и только после этого опускает мосты, открывает ворота. Если кто-нибудь выходит с Горы, за ним сразу запираются ворота.

Гора шумит, гудит, как раздраженный улей, сюда съехались не только киевские, но из многих земель и городов волостелины, посадники, воеводы, тиуны, мужи лучшие и нарочитые. Гора напоминает большой лагерь: повсюду стоят нагруженные всяческим добром возы, ржут кони, ревут волы, суетятся смерды, кормят и поят скот, а по ночам стерегут добро. Особенно тяжко на Горе по ночам. Ворота заперты, мосты подняты, стража стоит на стенах, вглядывается в темноту, но каждому чудится, что там, внизу, поднимается и нарастает шум. Может, коварный враг уже ползет на городницу? Кто там крикнул у Перевесищанских ворот? Почему скрипят жеравцы[148] на воротах с Подола? Князь Ярополк тоже не спит. Он беспокойно ходит в темноте — то посидит в Золотой палате, то выйдет в палату Людскую, спускается в сени, выглядывает в окна, прислушивается к малейшему шуму снаружи, к каждому голосу в переходах терема.

Шаги слышны на лестнице. Кто-то зовет князя. Что случилось поздней ночью на Горе?

То возвратился с Подола Блюд, он находит князя, они идут вместе темными переходами, входят в палату.

Блюд высекает огонь, зажигает свечу и ставит ее в уголке на пол.

— Что скажешь, воевода? — спрашивает Ярополк. Блюд тяжело вздыхает и медленно говорит:

— Печальные вести на сей раз у меня, княже.

— Они прорвали валы?

— Нет, княже, они еще не прорвали валов, боюсь, что прорывать их будут с двух сторон…

— Я не понимаю, что ты говоришь, воевода.

Блюд понижает голос, наклоняется к самому уху князя, шепчет:

— Неспокойно на Подоле и в предградье, говорят, киевляне собираются по ночам, уже имеют оружие.

— Так ловить их, уничтожать, аки псов.

— Ой, княже, княже! Коли бы сила, я уже давно б всех их выловил. Мои люди ходят повсюду по Подолу, Оболони, предградью, но никого не могут поймать.

— Сжечь! — вырывается у Ярополка. — Слышишь, воевода, ох, как бы хотел я сжечь весь Подол, предградье и даже Гору, только бы все это не досталось Владимиру.

— Так-то так! Сыну рабыни лучше всего было бы оставить только угли да пепел, только сами мы как же?

Воевода долго молчит, глядя в окно, сквозь которое видны огни за Щекавицей в стане Владимира, потом говорит:

— Думаю, князь, что нам нужно покинуть Киев. Мы пойдем в Родню, там Владимир нас не одолеет, там встретим печенегов, дождемся помощи от ромеев.

— Бежать в Родню? Оставить стол предков, Гору?