Владимирские Мономахи

Дмитрий Андреевич не появился ни разу, и зато на третью ночь с князем случилось нечто совсем нежданное. Притаившись среди чащи сиреневых кустов против правой террасы, он просидел более часу… И вдруг он ясно расслышал, что кто-то осторожно крадется в тех же кустах за его спиной… Шелест ветвей слышался все ближе… Давыд сильно оробел, предположив, что это какой-нибудь ночной зверь или сам нечистый…

Кравшийся ползком наткнулся прямо на него и схватил его за горло…

— Что ты за человек? — прохрипел он злобным шепотом.

Давыд совершенно растерялся, но сразу ответил:

— Давыд Никаев…

— Князь Давыд?

— Да. Да…

И молодой человек, несмотря на темноту, разглядел и узнал ночного пришельца.

Это был Гончий.

— Что же ты тут делаешь? Меня стережешь?! — снова злобно прошептал Анька.

— Бог с тобой! У меня… свое дело… Своя беда у меня.

— Говори всю правду истинную. Зачем ты здесь среди ночи, если не меня ловить засел?

Князь отчасти из боязни и нечаянности встречи, отчасти по причине, ему самому непонятной, сразу рассказал все откровенно.

— Стережешь Дмитрия Андреевича? — рассмеялся Анька странным смехом. — Ну, что же? Доброе дело. Только не пойму, какая тебе охота. Я вот иное дело… Небось, и ты вот, хоть и князь, а желал бы если не отпускную на волю, то деньги заработать на мне…

— Избави Бог, — ответил Давыд. — Бог с тобой. Больше скажу. Ты вот уже швырялся на Дмитрия Андреевича да не совладал. Случись я тут в те поры — я его тебе придержал бы охотно.

Наступило молчанье. Гончий соображал все услышанное, вспоминал и то, что прежде доходило до него насчет молодого князя… Толки, что он может стать будущим владельцем заводов, прекратились только с приездом Басанова.

Но Гончий, занятый, даже поглощенный своей страстью, никогда ни разу не обратил внимания на все эти соображения и ожидания. Теперь он сразу иными глазами глянул на все…

— Слушай-ка, князь Давыд Анатольевич… Хочешь по душе поговорить со мной, пропащим человеком? — выговорил он вдруг решительно.

— Вестимо, да… Ты для меня не то, что для иных прочих. Ты хотел Дмитрия Андреевича ножом хватить. И на горе… Да. Прямо скажу тебе… на мое горе обмахнулся ты… Будь я отважнее, я бы на то же пошел, хоть сейчас…

— Ладно. Так идем… подале отсюда… Перетолкуем обо всем. Одна голова — иногда только беда, а две головы — или две беды или счастье… Может, мы с тобой вместе такое дело повершим, что оба счастливы станем. Идем.

И оба, осторожно прокравшись кустами, вышли в аллею, а затем ринулись в самый дальний и глухой край сада…

Здесь, на той же скамье, где недавно объяснялись и плакали вместе Змглод и Алла, они уселись и стали говорить… Гончий рассказал всю правду про себя и Сусанну… Князь рассказал всю правду про себя и Дарьюшку.

Враг у обоих был один…

Только перед рассветом расстались они, порешив: смелым Бог владеет! Либо пропадать обоим, либо все в Высоксе перевернуть на свой лад.

— Помни же, князь, — сказал Анька с чувством в голосе. — Не робеть… Я пропаду — мне все одно… рано ли, поздно ли… да мне и жисть в тягость, а ты оробеешь — все счастье твое ухнет.

XIX

На другой день, во время приема у Аникиты Ильича, когда коридор был полон народу, а в приемной сидело человек десять, вдруг произошел страшный переполох… Все ахнули, кто оробел, а кто и не испугавшись растерялся от изумления.

В приемной явился Анька Гончий.

Он глядел на всех спокойно и даже как будто гордо…

Бледное лицо его и сверкавшие глаза поразили всех каким-то особенным выражением решимости, удали, отваги…

Только изумленный пуще всех начальник канцелярии Пастухов решился спросить его…

— Что ты? Сам?

— Да. Сам. Голову принес… Либо инако все будет! Как Богу угодно. Доложи барину. Пусть… допустит. Не допустит до себя, я здесь же в приемной горло себе перережу, а на мучительство не дамся. Доложи: я не прощения просить пришел, а глаза ему открыть… А за мной еще четверо…

Пастухов доложил дословно. Аникита Ильич вытаращил глаза.

— Здесь? — выговорил он. — Пришел?

— Да-с.

— Сам, сказываешь? Не поймали, да привели?..

Пастухов повторил слова Гончего.

Старик подумал мгновение и затем, поднявшись с кресла порывом, вымолвил едва слышно:

— Впусти.

Пастухов вышел и думал:

«Ну, как бы из своих рук его не убил чем попало…».

Но, впустя Гончего в кабинет, Пастухов вошел за ним, думая совсем иное:

«А если Анька отчаянный и пропащий хватит барина ножом?..»

Между тем барин мерил молодца с головы до пят и заметил его странное лицо, дикий взгляд и решимость отчаяния во всей фигуре.

— Теперь меня резать пришел? — выговорил он почти шепотом и пытливо глядя Аньке в лицо.

Молодой малый опустил сверкающие глаза и отозвался глухо, но с искренним чувством:

— Избави Бог и помилуй!.. Я, кроме добра, ничего от тебя никогда не видал, Аникита Ильич… Да если б ты меня и наказал когда, на то твоя барская воля… Вот, видишь, с собой взял… Но не на тебя, а на себя…

И Анька достал большой нож из-за пазухи… Пастухов, перепуганный, шагнул к канцеляристу, собираясь его схватить за руку…

— Ты чего тут? — вскрикнул на него Аникита Ильич. — Пошел вон!

Пастухов окаменел на месте, разинув рот.

— Вон, тебе говорят…