Владислав Стржельчик

В спектаклях театра легко угадываются, иногда вопреки сюжету, типы формальных и неформальных лидеров — как в жизни; руководителей и исполнителей; интеллигентов — интеллигентов разных, замкнутых в себе — «элиту» и демократически настроенных, страстных правдоискателей и просто интеллектуалов; честных работяг и людей, которые легко приспосабливаются к переменам жизни. Все эти типы предстают на сцене БДТ не как «сырье», не как типажи, а художественно осмысленными — образами, обобщениями. Так, тип руководителя, деятеля-энтузиаста, публициста, взятый в его разных модификациях и проявлениях, олицетворяется в К. Лаврове. Сфера быта, дома, повседневных забот — принадлежность Л. Макаровой и В. Кузнецова. Тип современной интеллектуальной дамы, кем бы она ни была, врачом, ученым или пенсионеркой, матерью взрослых дочерей, являет собой Н. Ольхина. С О. Борисовым связано представление о неврастенически издерганном человеке, одержимом противоречиями, но тяготеющем в своем бытии к разрешению сущностных проблем жизни. Другой разговор, что человеческая природа Борисова в «Мещанах», «Дачниках» или в «Трех мешках сорной пшеницы» проявляется по-разному.

Само собой разумеется, что каждый актер БДТ не прикован в творчестве к какому-то одному характеру. Но с личностью каждого актера здесь связана определенная сфера социальных, нравственных представлений, каждый разрабатывает определенный мир человеческих стремлений, выявляя его разные аспекты и уровни. Каждый разрабатывает определенно свой мир, отчего в спектаклях БДТ практически отсутствует дублерство: ввод нового актера на роль может разрушить атмосферу социально-психологической достоверности, разомкнуть звенья воссозданной на сцене системы отношений.

И вот в таком театре, как БДТ, где художественная индивидуальность и творчество каждого члена труппы социально осмысленны, Стржельчик, пользуясь устарелой терминологией, существует в амплуа... актера. Нет, не интеллигента, не художника, а именно актера. Он воплощает собой тот комплекс психофизических черт, который связан в нашем представлении с образом актера, каким он, по нашим понятиям, должен быть на сцене и в жизни.

В недрах современного театра за последнее десятилетие происходят заметные эстетические сдвиги. Меняется привычная форма отношений между актером, режиссером, драматургом и зрителем. Элементарный пример подобных перемен: актеры пишут драмы и ставят спектакли, режиссеры и драматурги превратились в художников, которых зритель видит — реже на сцене, чаще на экране — в ролях эпизодических и даже главных. Меняются внутритеатральные отношения, меняется и облик самих профессий, прежде всего актерской, как наиболее мобильной и всеобъемлющей.

Проникая в смежные творческие профессии, актер и в облике своем, и в образе мыслей полностью утрачивает сегодня былую «цеховую» ограниченность. Его трудно узнать на улице, в толпе, отличить среди тысяч лиц. Он в подавляющем большинстве человек, который делает свое дело. Как все. Как инженер, строитель или механик. И — по требованию времени — в деле этом он стремится быть целесообразным, «оптимальным».

Процесс, который сегодня совершается в театре, не однозначен. Очевидна его своевременность и прогрессивность. И тем не менее... Театр ведь учреждение вполне самостоятельное, имеющее свою историю, культуру. Значит, актер, при всей широте творческих, гражданских интересов, сохраняет в себе еще что-то, чему нет словесного эквивалента, что угадывается, но не осязается, как запах, привкус, аромат. Это — специфическое, неразложимое, определяемое лишь в категориях театра и никаких других...

И вот здесь с логической неотвратимостью должно возникнуть имя Стржельчика.

В спешащем, деловитом мире современного актерства Стржельчик — какой-то оазис самообладания и олимпийской невозмутимости. Нет, конечно, он тоже деловой человек. Кино, телевидение, общественная работа так же отнимают его от театра, как и всякого другого актера, и все же он — из времен иных. Баснословных, достославных. Он — древний грек, он — римлянин, он просится в легенду. Или — по крайней мере — на сцену.

Его крупная фигура, живописная внешность, жесты плавные, картинные; глубокие и переливающиеся, как бы «поющие» тона речи, вся его цветущая декоративность в стиле коринфской капители, заявляет торжественно и громогласно о своей принадлежности к миру кулис. Он верит в магию сцены. Более того, он — рыцарь актерского ордена. Чуть-чуть надменный, горделивый от сознания своей «избранности» и «посвященности» в таинство театра. Чуть-чуть церемонный: литургия театра наложила неизгладимую печать на его черты. И трогательный в своей ностальгической приверженности сцене. Вкус к эффектности, к позе в Стржельчике весьма привлекателен. Он возрождает в памяти ощущения давние, полузабытые и пробуждает то восторженное, апологетическое чувство к театру и сценичности как таковым, которое нам знакомо лишь по юношеским писаниям Белинского.