владычество3

Рэймонд вспоминал уверения пастора Хенли в Лос-Анджелесе, что всякий хорош по своей природе, что люди не отвечают за свои плохие дела, что огонь и всякие жестокие вещи в Библии — не от Бога, это не в природе Христа.

«Бог есть любовь, и нет никакого ада, — говаривал пастор. — Мы с вами ведь не послали бы людей в ад, так и Бог, который милосерднее нас», — слова его звучали так убедительно. Но теперь Рэймонд с поразительной ясностью понял, что все это было ложью.

Он взывал, чтобы скалы упали и придавили его. Но здесь не было скал. Здесь не было ничего. Ничего знакомого и привычного, ничего утешительного— вообще ничего.

Здесь невозможно было ни убить, ни умереть, не было никого, перед кем можно быть дерзким или хвастаться, некого было унижать и подавлять или воровать, некому рассказывать байки, не было любимой, чтобы ее обнять. Больше у него не было власти и превосходства. Может быть, никогда и не было, и его ощущение власти над своей территорией вообще было иллюзией. Может быть, истинная власть вообще принадлежала лишь Ужасному с его чудовищными шрамами.

Мать ведь предупреждала его, говорила ему об Иисусе! Он никогда по-настоящему и не отвергал Его, по крайней мере, на словах. Когда его жизнь бывала в опасности, он даже молил-

211

ся Богу. Но он никогда не исполнял свои обещания, данные в критические моменты, никогда не принимал Божьей помощи и заботы о своем спасении.

Здесь не было красок и цвета, не было текстуры, богатства, разнообразия. Крайняя изоляция означала, что здесь не может быть культуры. Ад не был поликультурным. Здесь просто не было культур.

До самых дальних пределов — ничто; те, кого он знал на земле, теперь существовали в виде трепещущих душ, отбросов человечества. На одном из этих одиноких заброшенных островков скорби высокопарный безымянный человек, прежде известный как пастор Хенли, был занят бесконечной литанией — повторял Богу, что ад — это нарушение принципа Его любви, что сам он всегда был человеком Божьим, что проповедовал слово любви и принятия, и Бог не имеет права оставлять его здесь.

Запах был ужасен. Желудок Рэймонда выворачивало от спазмов. Как будто его погрузили в горячие экскременты — нечистоты греха и человеческого «я». Это было омерзительно. Ему хотелось рвать, но он не мог. Здесь не могло быть облегчения. Только бесконечная занятость собой, ненависть к себе — все направлено только на себя, и поэтому ничто. Это было «я», лишенное взаимоотношений с Богом Вселенной и потому лишенное своего достоинства, своей человечности. Рвота поднималась внутри него, но он так и не мог изрыгнуть ее наружу.

Был ли ад Божьей яростью, изливаемой на него? Или это была собственная ярость, поднимавшаяся внутри него самого? Он ощущал, что как бы сокращается, усыхает, сужается. На небесах, каким-то образом он это знал, его брат Джесс, наоборот, постоянно расширялся. Джесс был прав. А он, Рэймонд, ошибался.

«Поздно! Слишком поздно!» — крикнул он, надеясь, что слова долетят достаточно далеко, чтобы их услышала еще какая-то душа, которая разделила бы с ним его несчастье. Нет. Безграничное несчастье. И разделить его было не с кем.

Огонь обвинений и самооправданий, доводов и извинений жег его. Он ощущал ржавый вкус жизни без Бога. Нет, не жизни. Просто существования, лишенного цели. Здесь нет работы. Сколько бы он отдал за то, чтобы выполнить самое не-

212

значительное дело — хотя бы сделать бутерброд. Это дало бы какое-то подобие смысла. Здесь нет отдыха. Как он тосковал по возможности спать. Здесь нет правил. Бесструктурный ад, где не было иерархии, не было мелких начинающих гангстеров, не было лейтенантов и генералов.

«У меня был выбор!» — заорал он на себя в ярости и страхе. Почему он выбрал то, что не выбрал бы любой здравый человек? Почему теперь ему вечно платить за собственный грех, когда был Тот, Кто уже заплатил за него? Крайняя неразумность греха охватила его душу. Милость Господина предлагалась ему постоянно, каждый год, каждый день и каждый час жизни на земле. Теперь было слишком поздно принимать ее. Вечное осуждение: нет оправдания, нет надежды. Вечное сожаление. Вечный застой. Бесконечное отчаяние.

Его сфера влияния стала нулевой, жизнь свелась к тонкой карандашной линии. У него не было территории, не было власти. Те, кого он высмеивал, как ходящих в церковь нытиков, теперь будут править вселенной, радостно соучаствуя в единственно истинной власти.

«Мне надо было послушаться, — вопил он, не слыша ничего, кроме эха. — Мне надо было слушаться маму и Джесса, и пастора Клэнси».

Он слышал кошмарный вопль. Это звучало так, как будто обезумевшее животное вопило в агонии. В ужасе он понял, что леденящий душу вопль — его собственный. И еще с большим ужасом он осознал, что больше никто никогда не услышит его.

Кларенс разговаривал по своему домашнему телефону во время обеда.

— Хорошие новости, — сказал Олли, — мы получили соответствие ДНК на конверте Грэйси.

— Норкост или Грей?