Владычица Рима

В один из моментов, когда полосы ткани разошлись, пропуская очередного слугу, Лиина увидела среди римлян Гальбу. В отличие от своих соплеменников он был укутан в плащ и сидел, как показалось девочке, слишком прямо. Полосы сомкнулись.

– Гальба здесь, – обратилась девочка к матери на родном, никому кроме них непонятном языке. —Мне кажется, что у него связаны руки.

– Что ты собираешься делать? Ты решила?

Девочка кивнула и, отыскав глазами Богуда, сделала секретарю знак рукой: подойди. Когда он подошел – махнула рукой еще раз: ближе, и прошептала ему прямо в ухо несколько слов.

Слуга поспешно покинул шатер, а Лиина, вроде бы забыв о том, что ее только что волновало, вновь завертела головой, жадно внимая всему творившемуся вокруг нее, стараясь не упустить, казалось бы, самой незначительной мелочи.

Вот, например, перед столом четыре кифаристки под звон струн нараспев читают строфы великих поэтов древности. Многие из стихов Лиине знакомы, но то, что знакомые строфы могут звучать с подобным, почти неодолимым очарованием, – для нее новость.

Или справа от нее – две принцессы, ее ровесницы, так мило сплетничают, перемывая косточки соседям (не забыв и про нее). Девочки до смешного уверены, что их греческий никто из присутствующих понять не может, и Лиина с трудом удерживалась от смеха.

Чуть подальше две женщины спорят о каком-то жемчужном украшении и никак не могут решить, сколько в нем ценных жемчужин и какие жемчужины считать ценными.

Лиина и не помышляла, что существует столько сортов жемчуга, и что каждый из этих сортов сильно отличается от другого.

А тут еще и ее соседка, очаровательнейшая из когда-либо виденных Лииной девушек, захотела расспросить ее о подаренных пленниках и заодно блеснуть своими познаниями в латыни. все-таки принцесса!

У принцессы золотые, уложенные в сложнейшую прическу волосы, темно-синие, тонко обведенные сурьмой глаза, белая, легко вспыхивающая нежным румянцем кожа. Ни единый суставчик не выступает из ее перепоясанной трогательными складочками плоти. Плавность, ленность и томная изнеженность видны в каждом движении пышного, и в то же время необыкновенно стройного и соразмерного тела, просвечивающего сквозь прозрачную сиренево-розовую ткань длинного хитониска, отделанного багряно-сиреневой, серебряно-тканной каймой. Голос красавицы ласков и в то же время завораживающе глубок:

– Они были очень красивы?

– Да.

В глазах принцессы зависть, восторг и еще что-то злобное, мстительное. Возбужденно подрагивают изящные, с прозрачными розовыми ноготками пальчики, трепещут маленькие ноздри. Дыхание ее неровно возбужденное, как у крадущегося зверя:

– И ты могла дотронуться… Ты могла коснуться… Ты могла сделать все что угодно с… любым?

– Да.

Пальчики сжимаются, словно бы ощущая предсмертный трепет обреченной плоти:

– Они все были патриции?

– Нет. Только один. Трое – всадники, а остальные – простолюдины.

Девушка разочарована, но тут же поспешно спрашивает:

– А всадники… Это ведь тоже не крестьяне? Они знатные?

Она права, и Лиина коротко кивает:

– Да.

Царская дочь знает, что римляне отделались тогда пусть немалым, но только испугом, и недовольна этим. Будь ее воля!..

И Лиина вновь, не считая нужным спорить, соглашается, но тут же поясняет, что подарок был сделан не ей и потому власть ее была сильно ограничена.

– Но госпожа!.. Почему она отказалась? – не понимает собеседница.

– Мама устала, – мягко поясняет Лиина, как будто усталость и была причиной отказа. – Она не спала перед этим целую ночь, и день был нелегким.

– Но утром… Но на следующий день…

– Утром был Совет, а потом надо было идти, а пленники оказались бы ненужной обузой, – и, видя, что ее собеседница разочарована, Лиина начинает рассказывать сама.

Она рассказывает про горы, про дорогу в темноте, когда верный путь определяется по хрусту камней под ногами, про жару, раскаляющую камни так, что на них нельзя ступить босой ногой… Дочь гадалки, она умеет завораживать речью и, рассказывая о том, что ее собеседница никогда не видела и не увидит, сама увлекается так, что даже горькая полынная пыльца, засыпающая в конце лета сухие склоны, кажется притягательной и желанной.

Все необычно для изнеженной в царских покоях красавицы в приоткрывшемся для нее мире: и ночное, полное шорохов дыхание переплетенного густым кустарником леса, и ветер, перебирающий пряди волос, и солнце, совсем не схожее с тем, что с трудом пробивается в узкие щели дворцовых двориков. Там, в горах, оно чернит кожу и выбеливает волосы…

Волосы и кожа дочери гадалки отсвечивают золотом, словно золотистая полынная пыльца осыпала их на тех каменистых горных дорогах. Вечно выбивающаяся прядь выбелена солнцем, а светло-серые глаза – как высушенный тем же солнцем серый камень гор, и блеск их – блеск света, заливающего этот каменистый, неприветливый, но такой прекрасный в своей строгой красоте мир.