Владыки Безмирья

В конце концов компромисс все же был достигнут, и меня препроводили сначала в расположение стражи, а потом сразу же в тюрьму, но не в обычную, городскую, а в ту, что находилась на окраине, — в обнесенную стеной короткую широкую каменную башню, казавшуюся издалека вбитой в землю ударом чьей-то гигантской ладони. К ее основанию жались пристройки, в которых горел свет. Явившиеся за мной в училище представители Ордена и Канцелярии, на какое-то время оставившие меня под присмотром городской стражи, уже ждали внутри: я понял это по экипажам, стоявшим во дворе тюрьмы. Хорошо отдохнувший за день, я бодро шагал вперед. Наверное, мой мозг, опасаясь за свое здоровье, отключил какую-то важную функцию, и я в определенный момент перестал воспринимать происходящее с должной серьезностью и глубиной. Я шел, ничего не страшась и ничему не удивляясь.

Следующие несколько часов я провел в небольшой комнатке с низким потолком, где мне пришлось очень много говорить. Под скрип писчих перьев я снова рассказывал свою историю, прерываясь, чтобы ответить на вопросы, которыми меня бесконечно перебивали, и отвлекаясь на подробности. Представителям стражи, Ордена и Канцелярии, допрашивавшим меня вместе, я рассказал гораздо больше, чем Боггету. Пришлось начать с той ночи, когда мы с Ридой охотились и убили тварь с двумя сердцами, потому что я обвинялся в убийстве Джеффри Миракла, который был найден мертвым прямо в своей лавке. Смерть наступила в результате отравления наперстянкой. А так как сам Миракл перепутать препарат или дозировку никак не мог, смерть его сочли не естественной. При этом довольно быстро выяснилось, что молодые люди из училища, парень и девушка, приходили к нему днем, а потом парень приходил вечером. Меня подозревали в том, что я убил Миракла с целью скрыть что-то — возможно, другое преступление.

Не знаю, поверили ли мне, когда я рассказал про второе сердце, но я был честен. Умолчал я только о Кифе. Во-первых, толком я рассказать о нем ничего не мог: слишком уж странным было его поведение. А во-вторых, то, что он мне наговорил, — теперь я явственно понимал это — могло быть просто выдумкой, созданной специально для простачка вроде меня, и пересказывать все это я попросту не решился. Соврать напрямую я не мог, ложь была бы тут же изобличена теми, кто меня допрашивал. Поэтому мне пришлось просто скрыть часть информации. Нашлись свидетели, видевшие, как я входил в общежитие и даже поднимался в нашу с Ридой комнату перед самым взрывом, и Орден обвинял меня в использовании магии в целях личного спасения. В качестве мага я не был зарегистрирован, а значит, все это время, тайно владея магией, я нарушал государственный закон. Не упоминая о Кифе, я просто настаивал на том, что покинул здание до взрыва — только это почему-то осталось незамеченным.

Что же касается всего, что произошло дальше, я был откровенен совершенно. Я рассказал и о приказе, который услышал, и о попытке вызвать стражу, и, к неудовольствию присутствующих членов Канцелярии, о событиях в особняке канцлера. Меня обвиняли в содействии участникам заговора против Его величества, но тут я ничего не мог пояснить, даже если бы захотел. Повязку с моей руки давно сняли, невидимое для меня заклятье рассмотрели тщательно и не один раз, но ни прочесть его, ни снять, вероятно, не сумели, и в конце концов оставили в покое. Я даже снова перемотал запястье — мне так было спокойнее.

На допросе я провел большую часть ночи. Я так устал, что, когда меня отводили в камеру, едва держался на ногах, словно проштрафился в бестиариуме и Боггет устроил мне одно из своих знаменитых дополнительных занятий. Камера моя представляла собой мрачную унылую одиночку с единственным окном у самого потолка, забранным толстыми прутьями, за которыми стояла бархатистая темень. Решетка за моей спиной закрылась с долгим, леденящим душу скрипом; тюремщики, переговариваясь, удалились, а я все стоял, пошатываясь, в крошечной каменной коробке и пытался понять, что меня ждет дальше. Меня трясло, и в голову ничего не приходило, да и не могло прийти — после допроса, длившегося столько часов, от мыслей остались одни ошметки.

Кое-как я добрался до нар, сел, потом, туго ворочая деревенеющее тело, улегся. Перебирая в памяти вопросы, которые мне задавали, и свои ответы, я старался увериться в том, что все говорил правильно. Но ясности в происходящее это все равно не вносило. «Ладно. Доживем до утра, а там посмотрим, что будет дальше», — уговорил я себя наконец и, поворочавшись на голых досках, уснул.