Влас Дорошевич

— У нас закон родится уже с исключениями, как женщина со всеми своими прелестями.

Кто-то даже «сладострастно» зааплодировал.

— В законе, например, сказано: «Такую-то должность может занимать только лицо с университетским образованием. Определенно и безапелляционно. «Только». Но сейчас же добавлено примечание: «В виде исключения, однако, место это может занимать и лицо, получившее достаточное, хотя бы и домашнее только образование!»

За исключение, господа!

— Гарсон, шампанского!

Кажется, даже целовались.

Когда звон бокалов смолк, г. Каталажкин продолжал растроганным голосом:

— За исключения, которые смягчают острые углы законов. «В виде исключения в интересах общественной пользы». «В виде исключения в интересах высших соображений». «В виде исключения в виду усиленных ходатайств». Какое поле, какой простор для предприимчивых умов, для смелости, для гениальности! Для деятельности, для широкой. для безбрежной деятельности, господа!

И словно пораженный открывавшимися перспективами, г. Каталажкин в каком-то изнеможении упал в кресло, и выпавший, как у толстовской «Грешницы», из его руки бокал со звоном покатился по полу.

Все кругом были столь возбуждены, что делалось даже страшно.

Казалось, что сейчас кого-нибудь разорвут в клочья.

Такая вдруг проснулась предприимчивость.

Уж и воплей и криков биржи не стало слышно. Все говорили разом, жестикулировали, захлебывались, радостно и страшно гоготали.

Они уже делили, рвали на куски район, куда звал их г. Каталажкин.

— Принудительное отчуждение!

— И у частных лиц, и у городов!

— А кто не согласится, тех в Сибирь! — воскликнул даже кто-то в поэтическом порыве.

— Землю у крестьян за сотую копейки с пуда руды!

— Нет-с, за двухсотую!

— За трехсотую!

— Два ведра водки в них влить, чтоб подписывали соглашение!

— Даже три!

— Четыре вкатить в каналий!

— А кто не будет пить водки, тех в Сибирь! — опять воскликнул кто-то в поэтическом восторге.

Французские и бельгийские капиталисты кидались среди этих восторгов к нам, русским, и до боли жали нам руки:

— О, ваша страна имеет будущее! С таким простором для инициативы! Мы к вам придем! Мы к вам придем! Исключительная страна!! Страна исключений!

Так что в конце концов явился со сконфуженным видом хозяин ресторана:

— Извините, messieurs, я, конечно, понимаю вашу радость. Но в соседних кабинетах пугаются!

Мы выходили с этого пиршества с г. Каталажкиным вместе. Он имел вид упоенный, но утомленный. И сказал только:

— Видели?

Я почти с ужасом каким-то, сам не знаю почему, воскликнул:

— Видел. Слышал. В изумлении. Не знаю, как даже вас вознаградить. Разве только откровенностью. Послушайте, Каталажкин! Ведь вы врали?!

Г. Каталажкин посмотрел на меня прямо и ясно:

— Врал.

Он полюбовался, кажется, моим изумлением и повторил так же просто, так же спокойно, так же ясно:

— Врал. Но вы думаете, на другое они пойдут?

И вдруг с каким-то неожиданным порывом он воскликнул, чуть не заскрежетав зубами:

— Они бы всю Русь, и с потрохами, с потрохами, что в земле, слопали. Да врут! Врут! Сначала я их проглочу и выплюну!

Он успокоился и кончил с гордостью, ударив себя в грудь:

— Потому что я патриот!

Не знаю почему, но в эту минуту мне снова вдруг неудержимо захотелось его спросить:

— Скажите, не видал ли я вас в Онорской тюрьме?

IV Подозрительная личность

Со времени завтрака, за которым г. Каталажкин продавал свое отечество, прошло несколько дней.

Однажды утром ко мне явился мой приятель, южанин-помещик Петр Семенович Тюбейников.

Бледный, расстроенный, убитый.

Тюбейников был тоже «предприниматель».

Но земля, которую он собирался эксплуатировать, принадлежала ему. Обстоятельство не только странное, но даже невероятное!

В его земле, действительно, нашлась какая-то руда. В те времена тоже редкость!

Тюбейников попробовал было заинтересовать российских капиталистов, — ничего не вышло. Плюнул и махнул в Париж.

— Звать иноплеменников.

Мы встречались в Париже несколько раз. Тюбейников ходил весело, потирал руки:

— На мази! Идет! Устраивается!

И вдруг явился с помутившимся взглядом, убитый, уничтоженный, Человека всего перевернуло.

— Что с тобой? Нездоров?

Тюбейников взглянул со скорбью и отчаянием:

— Все погибло! Все вдребезги! Ничего нет! Убит и ошельмован!

— Ну, уж и ошельмован? Кем? Как? За что?

Тюбейников развел руками:

— За что, — не знаю. Но ошельмован. Оно, положим, махну я к себе в губернию, — мне на всех этих поганцев французишек плевать! Смешно даже будет вспомнить!.. Эх, деревня!

У Тюбейникова чуть не слезы навернулись на глазах:

— Усадьба у меня на горке. Глянешь, — и перед глазами степь. Как море степь! С горизонтом сливается степь! Всю Европу бы твою подлую в этой степи утопил. Приди только! Теперь вся степь цветет, и по ней зигзагами, вавилонами, выкрутасами блестит и сверкает на солнце река. Пахнет со степи ветром, — опьянеешь. Теплом и цветами. Э-эх!

Тюбейников уронил голову на руки.

— А ты иноземцев, брат, на эту степь зовешь!