Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

Книги Шеллера-Михайлова поддержали его в пору юношеского нравственного поиска. Они по-своему дополнили ту культуру добра и бескорыстия, которую передали Власу его приемные родители, взрастившие в нем и достаточно твердое религиозное чувство. Быть может, сказалось и то, что, как следует из одной обмолвки, один из его прадедов (неизвестно — по отцу или матери) был священником^[98]. Современникам запомнилось, что проходя или проезжая мимо церкви, он всегда снимал шляпу и крестился. Соблюдал православную традицию в быту, ставил свечу в Иверской часовне. Хотя однажды из непонятного озорства позволил себе прикурить от свечи во время молебна, что могло стоить ему жизни, если бы лихой извозчик не успел увезти его подальше от вознегодовавших людей. Такую вот «шутку» учинил с ним дьявол. А в общем, он, конечно же, всю жизнь был обращен к Богу. Что, разумеется, не мешало ему в зрелые годы критиковать казенное, ханжеское, политизированное и православие и католичество, не говоря об остроумном высмеивании модных «богоборцев». Кстати, это качество — религиозность — отличало его от молодого товарищества 70–80-х годов, среди которого безверие было почти правилом. Приятелям казалось странным это сочетание религиозности Власа и его же неудержимой склонности к острому слову, в том числе в адрес церковников, но в этом, по меткому замечанию Амфитеатрова, он и проявлялся как «чрезвычайно русский человек». Несомненно, религиозность была и в основе глубокого интереса к культам разных народов, отразившегося в его многочисленных сказках и легендах.

Колоссальным духовным ориентиром для Дорошевича смолоду стала русская литература. О самых значительных ее деятелях, которых ему посчастливилось видеть собственными глазами, он так и скажет — «вожди». На всю жизнь ему, пятнадцатилетнему, запомнились пушкинские торжества 1880 года, связанные с открытием памятника поэту. Он назовет их «солнечными днями».

«Этот момент, когда упала парусина, — и над толпой, собравшейся на площади московского Страстного монастыря, появилась грандиозная фигура Пушкина.

На эстраду входили вожди.

Кто входил?

Тургенев… Достоевский… Островский… Гончаров… Щедрин…

Словно крылья вырастали у нас, юной молодежи.

Порывом ко всему светлому, доброму, справедливому, великому бились сердца».

Это «великое время» вспоминалось ему не единожды.

«Тургенев, возлагающий венок к подножию памятника Пушкина…

А за ним ожидают очереди возложить венки: Достоевский, Островский, Гончаров, Щедрин»^[99].

Вместе с такими же увлеченными сверстниками он буквально сопровождал по улицам Москвы приехавшего из Франции на Пушкинские торжества Тургенева, часами простаивал у ресторана, где давался банкет, у Благородного собрания, где проходил Пушкинский вечер.

«И когда в подъезде показывалась высокая, казавшаяся мощной, несколько сутуловатая фигура „северного богатыря“, — мы снимали шапки, кидались к нему, кричали „ура“.

Он приподнимал шляпу со своей головы старого льва и с доброй улыбкой на бесконечно добром лице говорил нам мягким, нежным голосом, составлявшим такой контраст с его грандиозной фигурой:

— Благодарю вас. Благодарю вас, дети мои!

Слезы восторга наполняли наши сердца, сжимали нам горло: мы слышали Тургенева!»^[100]

К этому кругу «вождей», формировавших ум и душу юного Дорошевича, следует, безусловно, причислить и Грибоедова, Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Некрасова. Он с ранних детских лет был неустанным читателем, с годами освоившим их творчество глубоко, вполне, в качестве своего золотого фонда, который щедро использовал в своей публицистике, насыщенной навсегда вошедшими в память звонкими цитатами и меткими образами. Для него было важнейшим то обстоятельство, что русская литература всегда была «защитницей, предстательницей и ходатайницей» за униженных и оскорбленных^[101]. Но не менее важным было и то, как написано произведение, то есть само искусство слова, чаровавшее и завлекавшее его смолоду, заставившее искать своих путей в журналистике. Особенным было увлечение Гоголем, из которого он знал наизусть целые страницы. Впрочем, Гоголь и Дорошевич — это отдельный сюжет, к которому мы еще вернемся.