Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

Впрочем, не обойдем и свидетельство дочери: «Я знаю только, что в 14 лет он очутился в Одессе, без копейки денег, работал грузчиком на пристани». И тогда же, по ее утверждению, Влас поступил в одесский театр, но карьера там складывалась неудачно, и он, оставив сцену, стал сотрудничать в тамошних газетах. Это сообщение, как и некоторые другие, приведенные Натальей Власьевной, ничем не подтверждается. Очевидно и смещение времени в памяти мемуаристки: Дорошевич начал работать в Одессе как журналист гораздо позже — в 1893 году.

Вообще же этот период начала самостоятельной жизни и почти до конца 80-годов беден в его биографии прежде всего точными фактами. Хотя есть отрывочные мемуарные свидетельства и все те же автобиографические обмолвки в фельетонах. «Послегимназический период жизни Дорошевича, — вспоминал Амфитеатров, — ознаменовался полным одиночеством юноши и почти что бесприютною нищетою»^[106]. Каких только занятий он ни перепробовал, чем только ни занимался, чтобы выжить! Мелкий литературный заработок перемежался с тяжелым трудом землекопа, грузчика, со случайными, грошовыми выступлениями в любительских и профессиональных театральных труппах, с репетиторством. Одно время, будучи шестнадцати лет от роду, даже служил писцом в полицейском участке.

Впрочем, он никогда не жаловался на тяжкую, голодную и бесприютную юность. И то автобиографическое признание, которое будет процитировано ниже, также не жалоба, оно вырвалось в ответ на появившуюся в печати клевету, обвинявшую его в финансовых махинациях. Якобы он, уже зрелый журналист, «учитывал в банках векселя», а когда ему в учете отказывали, «принуждал к этому, показывая гранки с какими-то разоблачениями». Возмущенный до глубины души, Дорошевич писал в «Ответе на клевету»: «Единственная „финансовая операция“, к которой я прибегал, — это если у меня не было денег, — я закладывал лишнее платье <…>

Я всегда был далек от биржевого и банковского мира <…>

Не литераторское это дело.

А я всю жизнь был чистым литератором…

Я ночевал в декабре на бульваре и ходил греться к заутрени в Чудов монастырь, не ел по три дня, и меня подбирали в обмороке от голода на улице, я занимался физическим трудом, нанимался в землекопы, когда в редакциях, где я работал в юности, мне не платили»^[107].

Это воспоминания о горькой юности уже знаменитого публициста. Но и в молодые годы, когда он чуть-чуть «приподнялся», призрак нищеты буквально преследовал его: «Результатом моей жизни было то, что я даже не могу представить себе другой кассы, кроме ссудной, другого билета, кроме билета на заложенный сюртук…

Я голодал большую часть свободного времени, и едва запасался обедом на более или менее продолжительный срок, как меня „выселяли“ за неплатеж с квартиры <…> Едва достигал возможности приобрести в свое распоряжение прескверный номеришко, как снова на целый месяц лишался обеда…» («После смерти»).

А вот подтверждающее эти признания свидетельство Евгения Вашкова, конечно, как и приводившееся выше, записанное со слов его отца Ивана Андреевича: «Одно время Дорошевич абсолютно не имел никакого пристанища. Днем бродил по городу, заходя в трактиры и рестораны в надежде встретить там кого-либо из знакомых, а на ночь являлся в редакцию „Будильника“, где мастерил себе из старых газет ложе, склеивал несколько номеров „Нового времени“ вместо одеяла и укладывался спать под столом».

Юный Дорошевич, укрывающийся вместо одеяла суворинским «Новым временем», газетой, с которой он столько лет будет воевать, — это поистине парадоксальный образ. Но кто же знал тогда, как повернется жизнь? Да и выхода не было. А листы у «Нового времени» были большие, толстые, как раз годились на склейку бумажного одеяла. Когда появились небольшие деньги, он вместе с приятелем Николаем Пазухиным, младшим братом известного газетного романиста, снял лестничную площадку, потому что на комнату не хватало. Еще выручали чердаки. Об этом сохранилось его собственное воспоминание, опять-таки случайно оброненное в одном из фельетонов: «Мы жили на чердаке: я — прозаик, два поэта да еще один молодой человек, не писавший, но просто бежавший от родителей.

В одной комнате.

Все, что можно было заложить, — было заложено. Квитанции на заложенные вещи перезаложены. А квитанции на перезаложенные вещи проданы»^[108].

Однажды, видимо совсем уж в тяжкую минуту, он с помощью Пазухина и некоего Кобылинского, которого тот же Евгений Вашков называет его «ближайшим другом и соратником», решился на более чем неблаговидное дело — продал за 50 рублей железную решетку с могилы приемной матери Натальи Александровны. В те годы он мечтал не только о славе, но и о богатстве как средстве быть независимым и достойно выглядеть. В 1890 году, еще двадцатипятилетний, но уже неплохо зарабатывающий у издателя «Московского листка» Пастухова, он вспоминает с элегическим оттенком: «Это было во времена моей юности…