Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

Однако относительная фельетонность книжек Волгина не может служит доказательством, что они принадлежат перу Дорошевича. К тому же книги Волгина постоянно переиздавались у Сытина в 90-е годы и более поздние времена. «Роковая тайна» — в 1897, 1899, 1901, «Турецкий пленник» — в 1897, 1909, 1913, «Мертвец без гроба» — в 1902, 1904, 1908, 1909, «Утопленница» — в 1895, 1899, 1900, 1901, 1908, 1911, 1913, 1914. При таких многочисленных массовых переизданиях сохранить тайну, что Валентин Волгин — это знаменитейший фельетонист Влас Дорошевич, было бы невозможно. Между тем никто и ни разу об этом даже не обмолвился. Если Сытин спустя многие годы рассказывал как своего рода сенсацию историю продажи ему юным Власом переделки гоголевской «Страшной мести», то, конечно же, он вспомнил бы и о добром десятке лубочных книг Валентина Волгина, вышедших в его издательстве. Это сенсация еще похлеще! Поскольку речь идет уже не о курьезном эпизоде «голодной юности», о связи с которым Власа и без Сытина свидетельствуют те же прозрачные псевдонимы «В. М. Дорошкевич» и «В.М.Д-ч», а о некоем совершенно неизвестном и достаточно обширном, если иметь в виду число волгинских изданий и переизданий, разделе творческой биографии «короля фельетонистов». Мудрено было бы не только Сытину, но и кому-то из сотрудников его издательства или коллег-журналистов удержаться и не раскрыть эту тайну, тем более по прошествии значительного времени, когда уже и самого «короля» не было в живых. А уж при жизни — то-то было бы шуму! Тем более что недоброжелателей и завистников у Дорошевича хватало. Но, повторим, таких свидетельств нет.

Вот как сам Сытин рассказывал о проделках Власа писателю Иерониму Ясинскому: «Меня Дорошевич <…> как малограмотного не раз надувал и, так сказать, обучал. Принесет что-нибудь из Пушкина, за свое выдаст, я и издам. За „Тараса Бульбу“ еще заплатил ему двадцать пять, за дешевкой гнался, по правде сказать, и показалось интересным. Приходит квартальный в лавочку, я и похвастай: вот какой писатель выискался, далеко, говорю, пойдет; а он взял рукопись, прочитал, да и говорит: „В арестантское отделение угодит“. За что? — говорю. За то, говорит, что это Гоголя, а это Пушкина. Пришлось одно издание совсем уничтожить, а другое разобрать в типографии. Ну, а рукописи на память оставил. Дорошевич теперь знаменитостью сделался. Только я, как читаю его фельетон, все думается: откуда он это слямзил?..» И далее издатель, словно прозревая свою просветительскую роль и ближайшее будущее, буквально вещал: «Я чуть не тысячу книгоношей воспитал <…> могу в настоящее время ворочать уже и солидными предприятиями; может быть, газету осную, так что буду богат, потому что объявлениями можно запрудить всю Россию; того же Дорошевича возьму за жабры, так что и на вас, между прочим, надежда»^[120].

Воспоминания Ясинского оцениваются исследователями как в значительной степени «сочиненные» с очевидным выпячиванием значительности личности их автора. Вот и в приведенном отрывке Сытин, «уже знающий», что разбогатеет, будет издавать популярнейшую газету и собирающийся взять «за жабры» Дорошевича (несомненно, имеется в виду его будущее сотрудничество в «Русском слове»), тем не менее надеется и на поддержку Ясинского. Очевиден перебор и с упоминанием об издании «чего-нибудь из Пушкина», якобы принесенного издателю Дорошевичем. Такие «казусы», ежели бы издания вышли, были бы известны в пушкинистике. Впрочем, у Ясинского Сытин одновременно и признается, что издавал «что-нибудь из Пушкина», и тут же сообщает, что одно издание уничтожил, а другое «разобрал» в типографии. Можно предположить, что «уничтоженное» это «что-нибудь из Пушкина», а «разобранное» в типографии — это еще раз, с учетом издательских пожеланий, «переделанный» Гоголь.

Но, пускаясь в эти зыбкие предположения, следует прежде всего иметь в виду, что в воспоминаниях самого Сытина говорится только об издании дорошевичевской переделки Гоголя. Причем на «неувязку с Гоголем» внимание редактора обратил корректор, что более правдоподобно по сравнению с упоминаемым у Ясинского квартальным надзирателем. В любом случае, у Ясинского нет и намека на некоего Волгина. А уж Иероним Иеронимович такого «разоблачительного случая» не упустил бы. Да и Сытин мог бы, как уже говорилось, в разговорах с кем-то и тем более в собственных воспоминаниях упомянуть, что вот, мол, после досадной «истории с Гоголем» они договорились с юным «передельщиком» впредь не подводить друг друга, и свои новые вещи, уже «оригинальные лубки», Дорошевич, согласно этой договоренности, доставлял ему под именем Волгина. Но нет такого упоминания, как и вообще какой-то информации об удивительно плодовитом и много издававшемся писателе Валентине Волгине^[121] или об использовавшем этот псевдоним, у такого великолепного знатока книжного мира, каким был Сытин.