Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

«Влас Дорошевич — писатель большого таланта и выдающегося темперамента. Не писатель, а журналист — поспешат внести поправку писатели и критики, строго оберегающие дистанцию, ими же установленную между „настоящим писателем“ и журналистом, „газетчиком“, „писателем второго сорта“.

Об этом делении писательской братии на два сословия: аристократов (беллетристы, поэты, драматурги) и „чернь“ (журналисты) — можно и должно поговорить. Есть такое мнение, и я вполне его разделяю, что хороший фельетонист или талантливый публицист имеет больше права на звание писателя, чем плохой поэт, беллетрист или драматург. Согласимся даже на том, что служение „вечности“ благороднее, что ли, служения „презренному дню“. Но талантливый журналист, служа „дню“, служит и „вечности“; из дней составляются годы; из повседневности — эпохи; из „злободневности“ — значительные общественные явления, политические перевороты, продвижение стран и народов к будущему. С другой стороны, не меньше половины „настоящей литературы“, т. е. поэм, повестей, пьес, не служат ни „дню“, ни „вечности“.

„Книжник“ перед „газетчиком“ имеет преимущество, очевидное для всех: век газеты — один день; век книги вполне зависит от ее внутренних качеств. „Книжник“ имеет „шансы на бессмертие“; газетчик, увы, только на „благодарную память“ современников. Журналист, как артист, живет пока живет. Живописец и скульптор оставляют наследство музею, писатель — библиотеке, архитектор — городам. А артист и журналист оставляют только… „благодарную память“ <…> В этом их трагедия, но отнюдь не доказательство меньшего веса и значения их творчества, ибо эпоха, общественное и моральное лицо эпохи создается газетой и театром не в меньше степени, чем всеми другими видами творчества. Если не в большей степени.

Кто знаком с немногими беллетристическими произведениями В. М. Дорошевича, а особенно с его сказками, знает, что Дорошевич мог бы стать и „настоящим писателем“, т. е. сочинять повести и рассказы и стоять в очереди на „бессмертие“ между первыми из писателей эпохи. Но он подчинился своему темпераменту борца, активиста. Он не захотел удовлетвориться „списыванием“ и изображением жизни; он хотел делать жизнь. И пошел в газету»^[1082].