Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

Совершенно очевидно, что Дорошевич в пореволюционную эпоху — самый настоящий «центрист». Отстаивая необходимость коренных реформ в России, остро критикуя бездарность правительства и политиканство либералов, он, безусловно, против резкого крена влево. И у Сытина нет реальных поводов для иной линии. Но если у Власа Михайловича демократическая центристская позиция выношенная, опирающаяся не только на чутье, но прежде всего на историческое знание (Великая Французская революция), то Иван Дмитриевич больше демократ стихийный, а потому подверженный всевозможным влияниям. К тому же он, естественно, тревожился как собственник, стоявший во главе большого предприятия. А давление он испытывал самое разнородное. Умный человек, он, конечно, не мог не видеть, что Дорошевич «притормозил» в своей творческой активности в послереволюционный период, что его фельетоны не столь остры как прежде. Понять же, что эта «приторможенность» связана с тем, что «королю фельетонистов» сложно удержать равновесие в столь шаткий период и потому он не спешит «бичевать», как в былые годы, издателю было трудно. А между тем близкие и не очень люди, надо полагать, нашептывали, что Дорошевич исписался, что он зря платит ему такие огромные деньги. Сытина пугала казавшаяся неустойчивой общественная позиция газеты.

При тогдашней поляризации-идеологизации общественной жизни казалось не совсем нормальным явлением и даже приспособленчеством то, что в «Русском слове» совмещались такие «патриотические» юбилеи, как 50-летие отмены крепостного права, отмеченное панегириком Александру II (в 1911 г.), 100-летие победы над Наполеоном в 1912 году, вылившееся в гимн героическому русскому народу и воинству, и столетние юбилеи таких «радикалов», как Белинский (1911 г.) и Герцен (1912 г.). Такая «всеядность» газеты сбивала с толку идеологизированную часть публики, меж тем как большинство читателей постепенно привыкало к центристскому курсу газеты, не чурающейся славных страниц истории собственной страны и одновременно отдающей дань уважения личностям, противостоявшим тотальному гнету власти.

Сытину все труднее становилось понимать Дорошевича. Да и «советчики» не дремали. Давление оказывалось и на Благова. В условиях взвинченной общественной атмосферы в редакции «Русского слова» не могли не сложиться группы со своими политическими пристрастиями. Газету при очевидном содействии Сытина стали все больше тянуть влево, проявляя при этом определенные политические симпатии. Дорошевичу как неформальному руководителю становилось все труднее удерживать необходимое равновесие. В одном из писем он буквально увещевает Благова: «Бесконечно меня огорчило сегодняшнее „Воззвание к избирателям“. Хоть бы не указывали: баллотируйте вот за кого. Ограничились бы критикой октябристов. Тон! Тон! Это тон радикальствующего листка 1905 года! Не идет он „Русскому слову“! Не нужен! Вреден! Опасен <…> Не надо кричать! Когда мы притихнем потом поневоле, мы вызовем только презрение:

— Поджали хвост?!

Не выдержать ведь нам этого тона! Сочтутся с нами за него:

— Только дай возможность, сейчас превратитесь в кадетский, в радикальствующий листок!

Всё, Федор Иванович! Всё, кроме выкриков!

На кой дьявол нам этот тон? Это поганый тон говенной „Руси“, торговавшей дешевым радикализмом „самых высших сортов“: „меня все студенты обожают“, и лопнувшей как пузырь!

Федор Иванович, дорогой Федор Иванович! Вы не имели еще случая жаловаться на мои советы. Не прошу — умоляю Вас: не давайте сбиться с ноги <…>

Мы хотим быть большой, влиятельной в обществе газетой — „Новым временем“, но прогрессивным. Мы ближе к нашей цели, чем Вы думаете. И, слава Богу, успех венчает наш путь. На равнодушие публики мы пожаловаться не можем.

Зачем же нам сбиваться со своей дороги?

К чему?

Все, кроме воплей, криков, истерик.

Ведь это мешает работать.

Резкая статья — ничего. Но рядом с криками, с агитационными зазывателями это уже „гвалт, базар“! Это будет слишком!

Это мешает газете быть в других статьях резкой и смелой.

Зачем, зачем нам это?

Зачем нам заискивать у мальчиков? Достойно ли это нас? Мы, слава Богу, говорим со всей Россией, а ползем куда-то в портерную, карабкаемся на стул и „по-митинговому“ кричим:

— Товарищи!

Какое жалкое зрелище!

Отпусти „нажим“, дай безнаказанно критиковать министров, и сейчас газета спокойная, умная, прогрессивная, превращается в агитационный листок. Да разве можно такой печати дать какую-нибудь свободу?!

Ведь мы даем только оружие в руки нашим врагам!

Федор Иванович! Будем тем, что мы есть. Честными русскими людьми. Будем убеждать, критиковать, смеяться. Но в агитаторы не пойдем. Потому что мы ведь не пойдем на баррикады.

Наше оружие — слово. Оружие агитатора — крик. Не будем брать чужого оружия.

Не посетуйте за эти строки, быть может, слишком горячие, но:

— Еже писах — писах.

Держите ровнее и не давайте сбивать Вас с ноги. Мы идем верно. Отклонений ни вправо, ни влево не нужно»^[1188].