Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

На осень 1916 года пришелся полувековой юбилей издательской деятельности Сытина. Время было неюбилейное, военное, тяжелое, но все-таки дату отметили, в том числе выпуском специального сборника «Полвека для книги». В нем приняли участие писатели, журналисты, сотрудники сытинского издательства.

Дорошевич специально для сборника написал очерк о «Русском слове», в котором рассказал об истории газеты, трудностях ее становления, с интереснейшими подробностями воспроизвел картину подготовки очередного номера. Здесь он еще раз твердо и определенно сказал о том, что для него было самым важным: «Русское слово» служит обществу, говорит только с обществом, обращается только к обществу.

«Его задача:

Быть обществу слугой.

Но не лакеем.

Служить интересам общества.

<…>

Иметь смелость сказать обществу, что оно ошибается, — если оно, по убеждению газеты, ошибается.

В этом гордость „Русского слова“.

И „Русское слово“ лучше перенесет временное одиночество, чем будет валяться в общей толпе в ногах у модного увлечения.

По отношению к правительству — кто бы из любящих Россию людей не хотел работать с правительством рука об руку и душа в душу, действительно на общее благо!

И если такой совместной работы общества и правительства до сих пор нет — вина не общества.

<…>

Из самой природы вещей вытекает, что общественная газета „Русское слово“ часто бывает в оппозиции к правительству.

Это оппозиция противников, а не врагов.

Она вытекает из той же заботы об интересах Родины, только понимаемых иначе, чем понимает их данное правительство.

Правительства меняются.

Интересы России остаются все те же.

И, служа только этим интересам, „Русское слово“ остается всегда независимым органом.

Независимым и от сменяющихся правительственных программ, и от сменяющихся общественных увлечений»^[1303].

Он использовал сытинский юбилей, чтобы еще раз воззвать к здравому смыслу власти и общества буквально накануне трагических переворотов. Продолжалась его журналистская борьба за подлинные интересы страны, состоявшие прежде всего в необходимости преодолеть тягу к насилию как со стороны власти, так и со стороны радикалов, и перевести стрелки общественного развития на пути нормального эволюционизма. Но что-то надломилось в эти годы в Дорошевиче. Внешне «великий Влас» (так, по свидетельству Розанова, его называли «люди своего, и не только своего, кружка»^[1304]) как будто был по-прежнему активен, посещал театральные спектакли и концерты, любил приглашать к себе гостей и угощать диковинными кушаньями, которые сам — он был, кстати, отменный кулинар и знал толк в разных кухнях — готовил. И тем не менее внимательный взгляд отмечал то, что Чуковский назвал «какой-то грустью». Амфитеатрову запомнилось, что «Влас в это время сильно втянулся в общество крупных бюрократов и биржевиков. Давал даже какие-то вечера с присутствием посланников, правда, экзотических, но — все же! Скучал он в этом обществе люто. Да и вообще скучал — жизнью уже скучал. Оживлялся только тогда, как, бывало, заведешь речь о Французской революции. Он хотел писать ее историю и собрал великолепную библиотеку по предмету, которая погибла в большевицкую революцию»^[1305]. Это же впечатление некоей подавленности сохранилось и у Даманской: «Неистощимый в остроумии, в оригинальных, смелых парадоксах, бывал он в годы моих частых и последних встреч с ним грустен и порою удручен. И вряд ли его томили материальные заботы. Что-то другое. Казалось иногда, он подводит итоги прожитым годам, растраченным силам, что-то переоценивает. На эти догадки навел меня один вечер — светлый петербургский майский вечер, когда ворвалась в окна музыка, звуки хоровой песни и крики „ура“. Дорошевич отставил чашку чая, которую держал в руке, заслушался и вдруг с таким искренним скорбным вздохом сказал:

— Эх, было бы мне теперь двадцать лет… тоже, быть может, шагал бы вот, как те… а, быть может, с красным флагом… И тоже, верно, кричал бы „ура“…»^[1306]