Власов против Сталина. Трагедия Русской освободительной армии, 1944–1945

Однако очень позитивная картина, складывавшаяся поначалу после провозглашения Пражского манифеста, в действительности с января 1945 г. довольно существенно омрачилась. Под впечатлением от ухудшения военной ситуации советские военнопленные начали проявлять ощутимую сдержанность по отношению к РОА [344]. Этот всеобщий перелом в настроениях после успехов советского зимнего наступления довольно отчетливо виден и в уменьшении численности советских перебежчиков. Если, например, еще в декабре 1944 г. среди 7 военнопленных красноармейцев имелся 1 перебежчик, то в январе 1945 г. 1 советский перебежчик приходился уже на 26 советских военнопленных, в феврале – даже на 29, но в марте, правда, на 14 [345]. Однако было бы ошибкой делать отсюда общий вывод об укреплении моральной устойчивости красноармейцев. Ведь, в сравнении с союзными армиями на германском Западном фронте, в Красной Армии число перебежчиков все еще оставались поразительно высокими. Так, среди 27 629 советских военнопленных от декабря 1944 г. до марта 1945 г. было, по неполным сообщениям, не менее 1710 перебежчиков, а среди сравнимого количества 28 050 американских, британских и французских военнопленных, в период немецкого наступления в Арденнах в декабре 1944 г. – январе 1945 г. – лишь 5. Итак, даже победоносное наступление Красной Армии, несмотря и на строгие меры контроля, не помешало тому, что каждый 16-й советский военнопленный был перебежчиком, тогда как даже в период чувствительных неудач западных держав на 4692 пленных солдата союзников приходился 1 перебежчик, иными словами, на примерно 330 советских перебежчиков – 1 союзный. Даже в феврале 1945 г., например, в проверочном лагере особого назначения в Лукенвальде, подведомственном отделу иностранных армий Востока Генерального штаба сухопутных войск, где работала и комиссия РОА во главе с подполковником Сахаровым и старшим лейтенантом Лемухиным, из 85 военнопленных 22 немедленно выразили готовность вступить в РОА [346].