Власть без славы

Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов!
Кипит наш разум возмущенный…

После безуспешных попыток перекричать их Фрэнк Эштон неверными шагами направился к двери. Лес также попытался обратиться к собравшимся. Председатель взял шляпу Эштона и побежал за ним.

— Вы забыли шляпу, — сказал он смущенно. — Не принимайте этого слишком близко к сердцу. Большинство этих людей не члены коммунистической партии. Они много выстрадали…

Фрэнк Эштон схватил свою шляпу и выбежал на улицу, ничего не видя перед собой. Если бы только они могли понять, думал он. Но все бесполезно. Для них ничего невозможно сделать. Конец! Он пожертвовал лучшими годами своей жизни ради иллюзии; теперь по крайней мере он немного отдохнет!

Он брел к дому, не разбирая дороги. Его освистали — его, Фрэнка Эштона, который почти один боролся против предательства Саммерса и Тэргуда, который внес предложение о роспуске парламента, для того чтобы завоевать большинство в сенате; его вышвырнули из кабинета за то, что он оставался там единственным левым министром и всеми силами боролся против плана премьера. Освистали его, а не Саммерса.

Правление Австралийского банка распоряжалось правительством в интересах крупных капиталистов. Рука Нимейера дергала за ниточки, на которых плясали предатели-марионетки. Саммерс, тщеславный, благочестивый, неумный, был словно воск в их руках. Другое дело Тэргуд: он все понимал, но обманщик в нем всегда брал верх. Хорошо хоть то, что рабочие вышвырнули Тэргуда и провели одного из группы Лейна.

Демагог Лейн нанес последний удар, но какой в этом был смысл? Какой смысл стрелять в полусгнивший труп? Поддерживать Лейна случалось и Фрэнку Эштону. Ну что же, он был только один из тысяч обманутых. План Лейна. План Тэргуда. Такой план, этакий план… Любой — лишь бы он не предусматривал никаких действий со стороны рабочих. Рабочих! Это все равно несбыточно. Целых два года он наблюдал, как рабочие сносили любые издевательства. Их обманули, предали, а они безропотно терпели. Презрение Фрэнка Эштона к правительству Саммерса обратилось сначала против него самого и наконец против рабочих.

Он шел как слепой, натыкаясь на людей. Слезы застилали ему глаза.

Его освистали, оскорбили. Это конец!

Придя домой, он сел за стол в своем кабинете, взял перо и бумагу. Он напишет Гарриет. Перо быстро забегало по бумаге.

«Дорогая моя Гарриет!

Ну вот нас и прогнали в шею. Это следовало ожидать. Путь лейбористов — это путь правых. Так о чем же горевать? Сегодня между лейбористской партией и ее противниками разница лишь в ярлыке.

Если мне суждено еще пожить на свете, я изложу на бумаге те свои мысли, которые я не дерзал высказывать в последние годы. А сейчас я хочу только покоя. Я буду жить тихо, так тихо, что люди, быть может, подумают, что я уже умер, — им будет все равно.

Я стар и болен. На закате жизни я лишился надежд. Марта все такая же, а сыновья по-прежнему холодны ко мне.

Тоска и скорбь — вот все, что у меня осталось… если не считать того, „что могло быть с тобой“.

Прощай, дорогая Гарриет.

Тебе я могу сказать: „Фрэнк Эштон стыдится самого себя“».

Эштон отбросил перо, написал адрес, заклеил конверт и сунул его в карман, чтобы вечером отправить.

Он подошел к дивану, стоявшему у окна, и тяжело опустился на него. Здесь, в этой комнате, он беседовал с Перси Лэмбертом и с Джоном Уэстом. Тот день решил его судьбу. Фрэнк Эштон, всегда сидевший между двух стульев, отказал им обоим.

Здесь же он написал свою «Красную Европу». Эштон поднялся, достал книгу с полки и стал медленно перелистывать ее.

Перевернув последнюю страницу, он прочел конец:

«Капитализм, трепеща от страха, прислушивается к барабанному бою армий Революции. Звуки барабанов становятся все громче и громче, армии подходят все ближе и ближе».

Мысли его снова обратились к собранию безработных. Они бросили ему в лицо слова «Интернационала», чтобы выразить ему свое презрение.

Лицо его исказилось от боли, и он заплакал. Вдруг он вскочил, резким движением бросил книгу в угол, и плач его сменился истерическим смехом.