Власть и оппозиции

Считая, что пьеса в конечном счёте служит утверждению «генеральной линии», Афиногенов во время встречи со Сталиным осенью 1932 года попросил его ознакомиться с пьесой и получил на это согласие. Посылая спустя полгода Сталину доработанную рукопись, Афиногенов писал, что будет рад каждому указанию «дорогого Иосифа Виссарионовича», «каждой пометке на полях» [584]. Сталин «проработал» рукопись с огромным вниманием, испещрив её не только замечаниями, но и правкой. Уже на первых страницах он отметил фразу о том, что Накатов состоял в оппозиции и за это «с больших вождей снят и направлен на проволочно-гвоздильный завод заместителем директора» [585]. Спустя несколько страниц Сталин вычеркнул монолог Накатова, обращённый к Нине и явно свидетельствовавший о его «троцкистских» взглядах: «Мы становились большевиками в непрестанной борьбе с могучими противниками… А вы растете на готовых лозунгах. Вам предложено — либо верить на слово, либо молчать. Единственным вашим багажом становятся истины, усвоенные в порядке директивы… Предписано считать их правдой. А что, если это не так? Что, если „правда“, которой ты веришь,— есть ложь в основании своем? И ты споришь… о конечной неправде — не видя того, что вся страна лжет и обманывает — ибо сама она обманута» [586].

Далее Сталин вычеркнул большой монолог Нины, написав на полях рукописи: «К чему эта унылая и нудная тарабарщина?» Этот монолог свидетельствовал о том, что «троцкистские» идеи находили отклик у тогдашней молодежи: «У нас пыль по всей стране от известки и цемента. Строим. А пыль эта застилает глаза от жизни, не видим мы, что люди растут уродами, безъязыкими, равнодушными ко всему. Разве, когда трамвай задавит женщину,— выругаемся — вот опять задержка движения. Двойная жизнь… Сами себя успокаиваем — такая, мол, жизнь и нужна нам, мы — новые, мы — хорошие. Хвалим себя, красивые слова пишем, портреты, ордена даем — и всё напоказ, для вывески. И все это знают, все к этому привыкли, как к бумажному рублю, на котором надпись „обязателен к приему по золотому курсу“. Никто этот рубль в Торгсин не несёт. Так и все наши лозунги — на собраниях им аплодируют, а дома свою оценку дают, другую. Оттого и не стало теперь крепких убеждений — вчера был вождь, и все перед ним кадили, а завтра сняли его и никто ему руки не подаёт. Прежние большевики за каждое слово своего убеждения шли в тюрьмы, сидели на каторге, а теперешние — как их чуть затронули, сейчас письма писать и ото всей жизни отрекутся… Мы ходим на демонстрации столько лет и вам верим много лет — но всё это не прочно. Нам сравнивать не с кем, да и не дают нам сравнивать, и не знаем мы, что будет завтра генеральной линией — сегодня линия, завтра уклон (выделенные слова Сталин подчеркнул.— В Р.). А я устала так жить, я хотела бы сама во всём разобраться и так понять, чтобы, если навалятся на меня мучители революции,— я бы в пытках говорила о своем, оставалась тверда. А теперь мы на глиняных ногах от того, что твёрдым быть сейчас легко, раз партия в стране одна и партия эта — железная сила. За её спиной мы и прячемся… А врем мы и обманываем и подличаем и друг друга ненавидим, как сто лет назад, а, может быть, даже хуже» [587].

Особое недовольство Сталина вызвал кульминационный эпизод пьесы, в котором заместитель наркома Рядовой, давний товарищ Накатова, после спора с ним собирался информировать «органы» о его настроениях, а возмущённая этим Нина стреляла в Рядового. Трижды перечеркнув эту «террористическую» сцену, Сталин написал: «Советую переделать всё остальное и обойтись без выстрела Нины и его последствий» [588].

Разумеется, в пьесе Афиногенова были и филиппики «положительных героев» против Накатова, и выспренные славословия в адрес Сталина, который «ведёт нас, сорвав маски со многих высокообразованных лидеров, имевших неограниченные возможности и обанкротившихся». Однако все они перекрывались суждениями Накатова о «системе магометанского (Сталин заменил это слово на «приказного») социализма», о «верхах», которые воспитывают «янычар, готовых броситься на любого, кто усомнится в правильности линии» и т. д. [589]

В «заключении» Сталина по поводу пьесы недвусмысленно резюмировалось, что «пускать пьесу в таком виде нельзя» [590].

Посчитавший, что переделка пьесы в духе замечаний Сталина позволит ей увидеть свет, Афиногенов создал новый вариант и направил его Сталину, заодно попросив посмотреть результаты работы над пьесой в московских театрах. Уже на следующий день на этом письме появилась резолюция Сталина: «T. Афиногенов! Пьесу во втором варианте считаю неудачной» [591]. После этого автор вынужден был обратиться к театрам с просьбой снять пьесу с постановки.