Власть и свобода журналистики

В новейшей исследовательской литературе между тем справедливо отмечается, что «самое трудное в современной журналистике – осознать “отдельность” каждого человека, воспринимающего слово журналиста. Естественно, СМИ информируют прежде всего массы и лишь во вторую очередь – отдельного человека. Законы существования СМИ вступают в противоречие с творческими установками журналиста, который, как и писатель, стремится найти своего читателя, читателя (зрителя, слушателя) – единомышленника»[45]. Адресованное всем часто оказывается отправленным в никуда, в полную глухую неизведанность, когда «ничего в волнах не видно». Сложно, но благодарно вырабатываемое умение органично обращаться (в пределах журналистского текста) не только ко всем без разбора и исключения, но и (одновременно!) к совершенно конкретным «своим», близким, заветным собеседникам – одно из верных отличий профессионала высокой пробы, выступающего в печати, на радио, телевидении, в Интернете.

В самой текстовой адресации исподволь и отчетливо начинают различаться лица и личности определенного толка, свойства, мироотношения, миропонимания и т. д. Сказывается это в журналистском слоге и стиле, в неуловимо властной и вольной журналистской интонации. Ничего не должно быть нарочитого, императивного, декларативно-дидактического. Текст – разговор по душам. Свободный и честный, сдержанный и доказательный, сосредоточенный и доверительный.

Наше поведение на гуманитарной границе

ДОГОВОРЕННОСТЬ ТРЕТЬЯ. Почти вся сфера гуманитарного познания, устремленная к постижению политики, социологии, психологии, этики, права, мира искусства, способов речевого и невербального общения и т. д., имеет дело с феноменом нечеткой логики, оперирует нечеткими «пушистыми» множествами[46].

Особо следует сказать о границе в гуманитарно-исследовательских операциях. На границе взор наблюдателя делается более пристальным и настороженным. Граница в мире гуманитарных объектов текуча и подвижна, ее определенность относительна. Хочешь во что бы то ни стало установить границу, а она ускользает, схватил нечто – объял пустоту. Вовсе избежать этой опасности нельзя, можно лишь постоянно о ней помнить, пытаясь ее осторожно преодолевать.

Здесь сфера отчетливо повышенной неустойчивости, непредсказуемости, внезапности вторжения чужевидного. Отсюда заметное усиление косности, консерватизма нашего сознания именно на границе: отчетливо дает о себе знать сила притяжения к «своему», «привычному» и отторжения от «чужого», «малознакомого». По словам Ю.М. Лотмана, «понятие границы двусмысленно. С одной стороны, она разделяет, с другой – соединяет»[47].

Граница – знак властного самоограничения и одновременно знак его свободного преодоления. Граница дает ощущение одновременно уверенности и тревоги, твердости и неустойчивости, прочности и зыбкости, завершенности и открытости. Научное определение на границе мучительно трудно.

О-предел-ение… На границе нет явного и четкого предела-края, но дискурсии предел необходим. Сложность любого гуманитарного определения – на пределе. Предел чреват постоянным (только бы не черным) переделом, неутоляемой жаждой перекраивания. Невозможно, имея в виду, предположим, образ русалки, вполне определенно указать на телесно выраженную границу между женщиной и рыбой. Любая «точность» подобной процедуры сродни специальным глазомерным расчетам разделывателя туш…

Свободная точность в гуманитарном познании сродни принципиальной приблизительности. Это касается и обширной сферы манипулирования массовым сознанием: политики, политехнологий, рекламы, PR…

Утопическая идея коммунизма, осуществление которой ее создатели связывали с неопределенно-будущим временем, ироническую окраску получила после данного Н.С. Хрущевым точного обещания построить коммунизм конкретно к 1980 году. Избыточно-определенной конкретизацией утопическая идея была невольно травестирована, комически снижена и тем убита наповал…

Опрометчиво с точностью до года или месяца обозначать, скажем, «начала и концы» важных исторических периодов, эпох и даже десятилетий. Например, в истории русской литературы так называемые шестидесятые годы XIX в. начались (и тому есть много основательных подтверждений) примерно в 1855–1856 гг., а завершились не позднее 1868 г. Удивительно, но «шестидесятые годы» XX в. в СССР оказались заключенными в те же самые хронологические рамки: от начала так называемой оттепели, отчетливо обозначившейся после этапного партийного съезда 1956 г. и вплоть до вторжения наших войск в Чехословакию и трагического завершения «пражской весны», а вместе с ней и «социализма с человеческим лицом» – в 1968 г.