Власть мертвых

— Я не вижу катастрофы. К тому же тирания — не причина, а, как правило, следствие оптимального для России общественного устройства. Мы просто вернулись к старым добрым принципам управления времен Золотой Орды. Видимо, нам это ближе, чем Древний Рим.

— Какие же это добрые принципы?

— Русский человек не рационален, он мыслит метафизически. Духовные абстракции для нас всегда будут выше всего материального. Например, для нас власть выше собственности. Теряя власть, человек, как правило, теряет и все, что ему принадлежит. Так было при царях, при советском строе, и мы к этому снова вернулись, с одной поправкой — теперь можно что-то спрятать за границей, на территории легальной экономики. Собственно, ради этой поправки, видимо, инициировались все наши так называемые демократические реформы. Как уступка Западу, который милостиво позволил нам влить в свою экономику наши миллиарды.

— Как так духовное выше материального? — удивился Струпов. — Народ только и делает, что хапает. Найди хоть одного, кто не ворует в карман.

— Деньги — чистая абстракция, для нас это не рациональная вещь. Легальные, оприходованные, протестантские деньги служат прагматичным целям. Их можно инвестировать в развитие и улучшение жизни: в строительство дорог, прокладку инженерных сетей, в работу школ и больниц. А у нас сплошная метафизика. Мы строим дороги, школы и больницы только затем, чтобы на этом кто-то мог нажиться.

— Вы остроумный человек, Георгий Максимович, — сказала Лариса. — Но все же вы меня не убедили. Для меня очевидно, что повсеместное воровство и коррупция связаны с расшатыванием духовных основ общества.

Отец посмотрел на нее с веселым интересом.

— Какое же расшатывание? На мой взгляд, мы никогда не были настолько сплоченными, как сейчас. Все решения принимаются единогласно. Можно называть это круговой порукой, а можно — взаимопомощью и коллективной ответственностью. Это значит, люди у власти ставят общие интересы выше личных. Другое дело, что это сословные интересы, и представителям других сословий ваши решения не всегда понятны. Но справедливость выше закона. Справедливость не регламентируется, это нечто метафизическое, мне отмщение и аз воздам. Русскому человеку, даже если он находится на самой низкой ступени социальной лестницы, приятно сознавать, что он особенный, сложный, нерациональный. Что для него закон не писан.

Струпов неожиданно согласился.

— Тут ты прав, народишко избаловался. Пора гайки прикрутить, и наверху это уже поняли. Вон сколько громких дел коррупционных. И сажают, дают реальные сроки… Я не о присутствующих говорю.

— Почему не о присутствующих? — Отец усмехнулся так, что даже Максим ощутил исходящую от него агрессивную силу. — Сто семьдесят четвертая, легализация и отмывание доходов, нажитых преступным путем, идет прицепом почти ко всем экономическим статьям. А срок по ней от десяти до пятнадцати, относится к особо тяжким. Ты скажешь, у нас пока несовершенное законодательство, а я скажу, что так проще держать элиту в кулаке. Монгольский каганат знал одно главное преступление перед властью — предательство общих интересов.

— Меня, конечно, тоже беспокоит будущее нашей страны, — как всегда спокойная, Лариса взяла отца под руку и повела к столам с закусками, — но еще больше — будущее наших детей в этой стране. Когда я смотрю на своих девочек, все время задаюсь вопросом, не превращаем ли мы их в беспозвоночных, неприспособленных к реальной жизни. По крайней мере, к жизни в российской реальности, за заборами рублевских усадеб. Как научить их бороться за свое место в жизни, когда им некуда стремиться и нечего желать?

Струпов похлопал Максима по плечу.

— Нет, наши не такие. Они стремятся и желают. Так точно?

Кристина, которая подошла зачем-то к матери, взяла Максима за руку.

— Максим очень целеустремленный. Он не такой, которым все подают на золотом блюдечке. Я их называю «дети-овощи».

— Аристократия никогда не бывает особенно жизнеспособной, — проговорил отец. — А мы по привычке и ради тщеславия делаем из них аристократов. Стеклянный зверинец… И, по законам жанра, они чужды демократических идей и презирают простой народ. Ты не согласен, Максим?

— Ты хочешь, чтобы я сожалел о том, что мне не пришлось выбирать между ужасом нищеты и блестящей судьбой?

— Ну и что, что мы аристократия? — вмешалась в разговор Кристина. — Люди очень разные, не всех интересуют только марки машин, модные шмотки и все такое прочее. А бедные люди часто еще более тщеславны, даже становится жаль тех, кто пытается примкнуть к нашему кругу во что бы то ни стало. Я готова хорошо относиться ко всем, даже к детям уборщицы, если они хотят дружить с нами по-человечески, как в Англии. Но у нас в России бедные люди другие, в них всегда встречаешь эту зависть к богатым, и становится очень неприятно.

Максиму вдруг впервые стало неловко перед отцом за Кристину, за ее звонкий птичий голосок, изрекающий одну банальность за другой.