Власть над водами пресными и солеными. Книга 1

Утренний всплеск энергии неумолимо иссякал. На смену ему приходила тоска. Тоска была не черная и не зеленая — а так… невидимая и делающая невидимым все вокруг. Город и мир стремительно выцветали. За это я их и ненавижу — за умение самоустраниться, когда в моей жизни наступают особо тяжкие минуты. Ни поддержки, ни внимания. Вселенная сыпала равнодушием, точно вулкан — пеплом. Как всегда, на моей стороне — никого и ничего. Даже надежды.

"Когда-нибудь я уеду отсюда", — обещаю себе в стотысячный раз. Больше цепляться не за что. — "Я перееду в другой Город. Он прекрасен и он меня ждет. Может, он даже меня любит. Заранее. Предчувствуя мою любовь. Я же смогла полюбить его заранее? Вот и он… Когда я приеду, он раскроется мне навстречу, весь золотой и розовый, как старинный камзол, весь в сказочных замках и крохотных мостиках, надушенный морем и солнцем, галантный кавалер своих дам, моя единственная любовь…"

Старое заклинание сработало. Тело понемногу высвобождалось из хватки тоски и, механически переставляя ноги, двигалось привычным маршрутом.

Лестница оказалась скользкой, как палуба корабля в момент пиратского налета. Стены сочились болью и унынием, словно сложенные из охладевших трупов, а не из камня. Здесь всегда было промозгло. Даже в самую жару.

На верхней ступеньке лестницы красовалась главредша, непобедимая сука в непрошибаемых доспехах. Если бы у меня имелся нагрудник вроде главредшиного, тоска посещала бы меня раз в году, а не пять раз в неделю.

— Како-о-ое счастье, что вы с на-а-а-ами! — пропела главредша, спокойно и основательно укладывая стрелу на сжатый кулак. — И ка-ак мы дожили до этого момента-а-а! — последнее «а-а-а» совпало с треньканьем тетивы и с голодным воем стрелы, ищущей плоть.

Я вышла из укрытия под мраморной вазой, зажимая царапину на плече. Мизерикордия за поясом аж дрожала от злобного нетерпения. Однажды я подберусь к этой покрытой закаленной сталью коротышке на расстояние вытянутой руки — так, чтобы темное отверстие в забрале оказалось совсем рядом, и тогда… Не зря же я выбрала этот узкий тяжелый кинжальчик, легко проникающий в любую щель.

Ну, теперь можно приступать к делу. Пластырь, немного спиртосодержащих жидкостей — внутренне и наружно, сконцентрироваться — и вперед. Нельзя выигрывать все схватки, но можно держаться до последнего. Пока сознание не утонет в сером киселе беспамятства, окаменевшие от напряжения мышцы не расслабятся, и тело — а с ним и вся жизнь — не сорвется в бескрайнюю пропасть ненарушимого покоя…

"Как можно бояться темноты, когда все самое страшное происходит на свету?" — размышляла я, обходя Уродца. Плечо болело, но глазам было хуже.

Уродец — трехметровый пузатый болван, у которого половина головы аккуратно срезана, точно верхушка арбуза, смотрит мне в лицо второй парой глаз. Это глазки человечка, с натугой вылезающего из ополовиненной башки. Зависнув в жутковатом подобии балетного па над головами посетителей, Уродец разглядывает меня с нехорошей пристальностью. "Кажется, засада", — мелькает в голове, но происшествие с директрисой кровавым облаком застилает мозг.

Я потеряла бдительность.

Чугунный анацефал надвигался, будто слон, везущий лилипута, извергнутого лоботомией. В крохотной ручке мелькнул хлыст. И статуя весом в полтонны сделала шаг…

Глава 3. Устав от драматизма

— Итак, шизофрения параноидного типа? — наконец спрашивает врач.

— Ага, это мое второе имя! — усмехаюсь я.

Сейчас, когда в крови у меня хорошая доза антипсихотиков, душа моя молчит. Я могла бы и не отвечать. Могла бы повернуться к стене, баюкая сломанную руку и не разговаривать с этим профессионально милым человеком. Но я понуждаю себя к общению, уговариваю, увещеваю, заклинаю: не все потеряно, пока я могу вот так улыбнуться в ответ на самый мучительный вопрос из всех, что я слышала в жизни.

— Ладно! — неожиданно спокойно реагирует он. — Рука болит?

— Болит… — морщусь я.

— А нога?

— Тоже.

— Но переломы чистые. Хорошие такие переломчики, — делает он лицо ласкового садиста. — Вмиг заживут. Вам повезло.

— Повезло, — повторяю безучастно.

— Я их по судам затаскаю, — холодным голосом чеканит Гера. На лице его бешенство, ледяное, неумолимое бешенство терпеливого человека.

Гера — самый добрый человек на земле. Он мой племянник, а я его тетка. Его невезучая, больная на всю голову тетка, которая всегда была рядом. Потому что у сестры вечно находились дела и проблемы поважнее сына. Когда-то я с ним возилась. Теперь он — со мной. Такова жизнь.

— Гера, успокойся, — говорю я бледным голосом. — Доктору неинтересны подробности.

— Зато мне интересно, — шипит Гера, — как можно ставить огромную чугунную хрень в холле, не закрепив ни х…

— Гера… — голос мой гаснет, гаснет, не достигая стен.