На это кто-нибудь мог бы сказать так, как действительно и говорили почти все те, кто руководил прежним воспитанием: как можно от какого-либо воспитания требовать больше того, чтобы оно показывало своему воспитаннику правое и честно призывало его к нему; захочет ли он последовать этим призывам – это его собственное дело, и, если он этого не сделает, – его собственная вина; он обладает свободной волей, лишить которой его не в силах никакое образование; на это, чтобы еще четче обозначить мыслимое мною новое воспитание, я отвечу: первое заблуждение прежнего воспитания и внятное признание им своего бессилия и ничтожности как раз и заключается в этом признании и расчете на свободную волю воспитанника. Ведь признавая то, что после всех ее сильнейших воздействий воля все же остается свободной, то есть нерешительно колеблющейся между добром и злом, воспитание признает, что оно не только совершенно не в силах образовать волю, а так как она есть собственная коренная основа человека, то и самого человека, но и вообще не стремится совершать это образование, считая его невозможным. Новое воспитание, напротив, должно состоять как раз в том, что оно на почве, возделывание которой оно взяло бы на себя, полностью уничтожило бы свободу воли…[49]
Причина, по которой он желает создать «хороших» людей, состоит не в том, что они сами по себе лучше «плохих», а в том, что «только в таких [хороших] людях немецкая нация может продолжить свое существование, с помощью дурных же неизбежно сольется с зарубежьем»[50]
.