Власть нулей. Том 2

А тут ещё бабка Евдокимовна вылезла из-под локтя мэра и как на грех спросила:

– Кормилец ты наш! А когда же фонари на Мировом установят? Чем мы хуже Лесного прошпекту? Хотя бы пяток… то есть, парочку… А то вечером по темноте ходить…

Рудольф Леонидович изменился в лице от такой наглости и подумал про себя, сколько бы он ни сделал, а людям будет всё мало, потому что городом последние двадцать-тридцать лет фактически никто не занимался. Другие граждане, заметив мученическое выражение на лице мэра, зашикали на Евдокимовну и принялись его успокаивать:

– Да не надо нам фонарей! Чего нам фонари? Мы по этому проспекту ходили, когда он раздолбанным был, а уж теперь тем паче пройдём. Зачем тут фонари, если можно смело шагать, так как знаешь, что под ногами ровный асфальт лежит, а не колдобины в разные стороны торчат?

– Я вообще уже двадцать лет с карманным фонарём хожу, – добавил кто-то.

– А я тридцать. Очень удобно.

– И ваще, старая, – обратился к Евдокимовне Лёха-Примус, – тебе по вечерам надо дома сидеть, а не по прошпекту гулять.

Мэр всё равно скуксился даже после такой поддержки граждан этого города. Но в конце концов он понял, что это не граждане его раздражают и не их простое желание нормально пожить хотя бы в конце жизни, а грызёт его мысль, что не получит он теперь повышения в Петербург, которого ждал столько лет. И осознание этого ужаса, что он в этом совершенно чужом ему городе теперь останется навеки, отравляло жизнь всё больше и больше. Не для того же он, в самом деле, дорогу выхлопотал, буквально вырвал из зубов у начальства – а это было ой, как нелегко! – чтобы навсегда застрять тут. Ещё и с этого поста попрут, ушлют вообще куда-нибудь за Урал, а оттуда не увидишь уже ни Петербурга, ни тем более Москвы…

Но вскоре случилось чудо. И началось это чудо с того, что Рудольф Леонидович подумал, будто его в самом деле хотят услать ещё дальше от цели всей карьеры, когда вызвали его строгим приказом на важное совещание в Райцентр. «Ну всё, – подумал он про себя. – Вот и сказке твоей конец. Там тебе вспомнят и то, как ты высшие эшелоны власти обозвал гоголевскими чиновниками, и то, как ты самого Фому Фомича сравнил с зажравшейся сволочью… О-хо-хо, язык мой – враг мой. А если покаяться? Может, простят? Может, хотя бы оставят в этом захолустье? Всё ж лучше, чем за Уралом… Как там тесть-то говорил: больной зуб – это счастье по сравнению с ампутацией ноги, а ампутация – рай при сравнении с полным параличом».

На совещании он сидел ни живой, ни мёртвый. Сердце испуганно отсчитывало каждый удар, страх проступал на лбу крупными каплями пота. Тут все были: и Авдей Авдеич, и Сысой Сысоич, и Нил Нилыч, и Сил Силыч, и Налим Налимыч, и Лука Лукич, и Фома Фомич, и все прочие. Они поглядывали на него, словно бы хотели сказать: «Ну что, допрыгался, кузнечик?». Кто там о чём говорил, Рудольф Леонидович не помнил: уж больно в ушах шумело и свистело. Ждали какого-то важного чиновника из Москвы, а пока словно бы разминались перед казнью смутьяна и вольнодумца.

Чиновник-москвич влетел в кабинет, как ошибившийся кормушкой воробей, так что не все и догадались, что это и есть тот самый человек, которого они так трепетно ждут. Худенький, живенький, серенький, со всё подмечающим взглядом, без боярской медлительности и царственности, без ярко выраженного желания обратить на себя внимание любой ценой и задержать его как можно дольше, без прочих нелепостей этакого уставшего от власти барина. Вошёл, чихнул «здрастье» и сразу к делу. Распёк всех и каждого не общими фразами, а по существу, рассказал о темпах новой жизни, когда нерационально обещать людям что-то к следующему периоду Кайнозойской эры, когда надо не поучать современность нормами прошлых веков, а самим учиться у современности, шагать с ней в ногу. Чиновники только тихо крякали на такие заявления, а кто-то старательно записывал.

На своё место во главе стола москвич так и не сел, а всё бегал вдоль него и даже не брезговал подойти к кому-нибудь, когда хотел увидеть какой-нибудь документ или отчёт поближе. Ещё что-то говорил – у Рудольфа Леонидовича опять зашумело в ушах, поэтому он не расслышал. Он только потом услыхал сквозь этот шум свою фамилию и увидел, как все сидящие за столом чиновники оборотились к нему, некоторые с довольно-таки злорадной улыбкой. «Вот она, твоя кончина», – подумал про себя Рудольф Леонидович.

– Так вот он какой ваш мэр-бунтовщик, – с любопытством разглядывал его московский чиновник. – Восстал, понимаешь, против всей системы, да? Ай-яй-яй.

Все так и отодвинулись от Рудольфа Леонидовича, словно он чесноку наелся, да и впёрся в благородное собрание.

– И как же это Вы, расскажите нам, дошли до жизни такой? – улыбался москвич.

– Он меня зажравшейся сволочью обозвал! – «сдал» нашего несчастного мэра Фома Фомич. – Представляете?

– А меня – гоголевским чиновником! – сообщил ещё одну улику Авдей Авдеич.

– И ещё чинушами-клушами, – обиженно добавил кто-то.