Власть предыстории

Но, думается, человек никогда не страшился особенно сил природы, как, впрочем, и его предки — антропоиды и палеоантропы. Описывая «танец дождя» у шимпанзе, Дж. ван Лавик-Гудолл заканчивает абзац многозначительным восклицанием: «Да, теперь я верила, что первобытный человек мог бросить вызов стихии!»[142]. И уж если обезьяны ее не боялись, то почему должен в большей степени бояться природы человек? Фракийцы во время грозы пускали в небо стрелы — об этом свидетельствует Геродот[143]. Важно и то, что «гнет сил природы» всегда тяготел над человеком, однако религия возникла не с самого начала антропосоциогенеза, а лишь в его конце. «Питекантроп был куда более бессилен перед природой, чем кроманьонский человек, а ведь у него еще не было религии!» И, разумеется, высшие животные в еще большей степени «бессильны перед природой», но и у них нет религии[144].

К этой гипотезе «страха» примыкает и пользуется всеми ее доводами «трудовая» гипотеза происхождения человека и общества. Она лишь добавляет, что страх у наших предков возникал не только перед силами природы, но и перед эксплуататорами. Религия, таким образом, отражает «бессилие эксплуатируемых классов в борьбе с эксплуататорами» в классовом обществе[145]. Непонятно, правда, почему «именно такого рода бессилие порождает неизбежным образом искаженные отражения в сознании человека в виде тех или иных форм религиозных верований»[146]. И каким образом можно объяснить «бессилием» и «страхом» перед природой и эксплуататорами возникновение веры во всемогущество Богов-людей, почему эта вера должна обязательно и непременно выражаться в жертвоприношениях?

Интересную гипотезу происхождения Религии выдвинул невропатолог С. Н. Давиденков, оспаривавший исходный тезис марксизма, что практика религии не может приносить реальных плодов. По его мнению, религиозный ритуал, «хотя и бессмысленный, вполне достигал цели, ради которой предпринимался». Он рассматривает такой гипотетический пример: австралиец спешит домой; чувствуя, что он опаздывает, он обламывает ветку дерева, чтобы остановить солнце. Чего он этим внешне бессмысленным действием достигнет? Ясно же, что солнце не остановится… Но австралийца мучает тревога, которая, гипертрофируясь, принимает черты навязчивого состояния, оно мешает бежать в полную силу, наводя «отрицательную индукцию». Обламывая ветку дерева, австралиец успокаивает кору головного мозга, уничтожает чувство тревоги и, следовательно, «получает больше шансов попасть домой до захода солнца». То есть его ритуал достиг цели! Подобное отношение к ритуалу характерно для невротиков. Отсюда Давиденков делает общий вывод: на заре человеческой истории получили распространение «неуравновешенности сигнальных систем»[147].

Можно ли принять гипотезу Давиденкова? Объясняет ли она происхождение Религии в целом и тех трех ее черт, которые выделены нами? Разумеется, нет! Она в действительности может объяснить происхождение суеверий, тотемизма, фетишизма и т. п., которые живут и существуют во всех религиях мира наравне с верой во всемогущество Богов в образе людей, в искупительную силу жертвоприношений. Но не более того… К тому же, нельзя объяснять происхождение древнейшего социального феномена невротизмом у какой-то части людей.

Совершенно очевидно, что указанные три черты Религии невозможно понять, если исходить из объяснения происхождения Религии как всеобщей и универсальной ошибки человечества. Нет, едва ли то была ошибка — люди не примирились бы с ней и уж во всяком случае она не сумела бы разрастись до глобальных масштабов. Очевидно, разуму присуща Религия, и не случайно еще Декарт пытался открыть в мозгу человека зону, «заведующую» верой. Обращает на себя внимание кажущаяся бессмысленность указанных черт Религии. В самом деле, если Боги всемогущи, то зачем им жертвы от людей? Ведь стоит Всемогущим захотеть, и они обойдутся без жертвоприношений… Наконец, почему самому Всемогуществу придан образ людей?

Здесь, как и ранее, мы сталкиваемся с явной «нелогичностью» наших предков, то есть не знаем их общественной практики, чтобы сделать адекватные выводы.

По-видимому, одновременно с Религией зародился еще один могущественный социальный феномен — Искусство. Их близость, их взаимное проникновение заставляют многих исследователей предполагать, что оба древнейших социальных явления возникли из единого корня[148], однако это, разумеется, не так. И прежде всего потому, что в их основе лежат различные физиологические реакции человека. В ходе эмоционального переживания в Искусстве происходит сложное превращение чувств, некий «разряд» нервной энергии, достигаемый особенностями структуры художественного произведения. «От басни и до трагедии закон эстетической реакции один: она заключает в себе аффект, развивающийся в двух противоположных направлениях, который в завершительной точке, как бы в коротком замыкании, находит свое уничтожение»[149].