Власть пса

Шмыгнув носом, Фил сглотнул слюну. Впрочем, как бы Джордж ни беспокоился о ней, Фила тот не винил, в этом можно было не сомневаться. Насколько он знал брата, Джордж никого ни в чем не винил. За это нечеловеческое качество никто и не выносил его присутствия. Его молчание люди принимали за недовольство, однако причин повздорить с Джорджем у них не имелось. Молчание заставляло их чувствовать себя виноватыми, но не давало повода излить вину со злостью. Однако Фил вины не чувствовал. Он не держал тузов в рукаве и всегда играл теми картами, какие ему выпадали.

Если она стояла за дверью – что ж, не нужно было подслушивать, а если она и услышала, то что? Так ли обидно узнать, что люди думают о ее дитятке? Сама бы ему намекнула, что неплохо стать нормальным человеком.

А что Джордж там делал так долго? Стоял с ней, беседовал? Может, она плакала на его плече? А он гладил ее и голубил? Фил аж вздрогнул при мысли об этом. Пока Джордж забирался в постель, Фил облизнул губы. Представить, чтобы Джордж дотронулся до женщины, ласкал ее – да будь он проклят!

– Что-нибудь слышно про силу?

– Нет, – ответил Джордж.

Она плакала.

Она!

IV

Фил видел Джорджа насквозь.

Небесно-голубые глаза Фила кому-то казались невыразительными, кому-то невинными, однако то были чуткие, невероятно острые глаза, с радужкой не менее чувствительной, чем роговица, и потому даже малейшие изменения света и тени не оставались без его внимания. Так же как руки Фила замечали затаившуюся гниль в сердцевине дерева, его тайную слабость, так и глаза его смотрели вдаль и внутрь. Он легко разоблачал защитный окрас животных – сей бесхитростный обман природы. Увидев смутные очертания дичи, притаившейся в сухих ветках, листьях или земле, Фил улыбался и стрелял без промаха. По более слабому следу одной из лап на песке или снеге он узнавал хромоту волка, а по колыханию травы – приближение змеи, что вот-вот разинет пасть и проглотит крошечных мышат, пока их мать будет носиться кругами и пищать от ужаса. Фил следил за неровным полетом сорок, кружащих в поисках падали, распухшего зверька или выброшенного за сарай подгнившего бычьего окорока. В резком изгибе ручья, где вспять поворачивали бурлящие воды, замечал укрывшуюся в тени камня форель.

Фил видел больше, нежели просто творения природы. В как будто случайном порядке естественного мира он замечал сверхъестественное. В уступах скал на холме, что возвышался перед ранчо, в зарослях полыни, рассыпанной по его склонам, он с поразительной четкостью видел контуры бегущего пса. Длинные задние лапы толкали вперед мощные плечи. Собака, опустив нос, рыскала в поисках испуганной жертвы, удиравшей в сторону тенистых оврагов и гребней северных холмов. Итог погони был ясен: пес настигнет свою добычу. Стоило Филу лишь поднять глаза к холму, как он чувствовал горячее дыхание собаки. Однако каким бы ясным и живым громадный пес ни казался мужчине, никто другой, кроме него, не замечал его – и уж точно пса не видел Джордж. «Что ты там увидел?» – как-то раз спросил Джордж брата. «Ничего». И губы последнего дрогнули в легкой улыбке посвященного в сокровенные тайны бытия. Таков был Фил: он наблюдал, подмечал, думал, пока другие смотрели и забывали.

Сейчас же Фил стоял у горна, глядя на ранчо из широких дверей кузницы. Опершись ногой на деревянную ступеньку очага, он раскачивал гладкую, отполированную ладонями рукоять мехов. Вслед за движением его торса раздувалось и опадало громадное кожаное легкое, а вслед за ним раскалялась полоска железа – будущий полоз для саней. Над кузницей поднимался черный дым, и копоть грязным покрывалом оседала на иссохшей траве. Потянув носом воздух, Фил почуял снег.

Шел воскресный день. Прошлой ночью юные работники ранчо уехали в город, сжимая в руках чеки, чтобы расплатиться в одном из салунов Бича или Херндона, – если они и забирались так далеко; надевали дешевые костюмы и укатывали прочь на подержанных машинах друзей. Фил улыбнулся: в понедельник к завтраку юнцы уже будут здесь – потрепанные и изможденные, с запавшими глазами и пустыми карманами, подхватившие какую-нибудь заразу.

Звякнула щеколда, на пороге барака возникла пара ковбоев постарше с лоханью в руках. Выплеснув воду, они смотрели, как растекаются по земле струйки и впитываются в почву, а за ними наблюдал Фил. Если чему и научил их возраст, то это воздержанию. Воскресенья они тратили на мытье и стирку – толкли носки и подштанники банкой из-под кофе, нанизанной на древко лопаты; брились и протирали лицо и шею лавровым лосьоном. Покончив со всем этим, сидели и покачивались в креслах. Кто умел, писал письма: щурясь и сжимая от усердия карандаш, втискивал непослушные буквы в широкие строки записной книжки. После ковбои шли метать подковы или, прихватив винтовку, отправлялись стрелять по сорокам рядом с ивовой рощицей, где тайно мылся Фил.