Власть пса

Питер страдал не только от целого ряда детских болезней, но и мучился бесконечной простудой и жаром, что вытягивали из него все соки и превращали кости в руках и ногах в тонкую хрупкую корочку. Боясь, что недуги сына бросят тень на врачебные навыки отца, Джонни размышлял о парадоксе, описанном в древних книгах, – как сын сапожника ходит без сапог, так и сын врача извечно болен. Однако Питер никогда не жаловался, ни о чем не просил и безропотно сжимал в руках игрушки, какие вручали ему родители. Он рано понял, что значит быть изгоем, и смотрел на мир неподвижными глубокими глазами, выражающими все и одновременно ничего. Играм мальчик предпочитал чтение и одиночество, а, выйдя на солнечный свет, щурился и прятал глаза.

Жители Бича рано задували лампы. Пфу! – и мир сводился к одинокой лампадке в комнате больного, бледному мерцанию фонаря на стрелке у железнодорожной станции и к свету луны. В это время Питер и уходил из дома. «Что ты там делаешь?» – спрашивали его Роуз или Джонни, и Питер неизменно отвечал: «Ничего». «Ничего» означало для них, что мальчик отправлялся гулять, бесцельно брести в никуда.

Вертелась и вертелась стрелка часов на кухне. Когда минул второй час, Джонни охватил приступ паники, и от страха засосало под ложечкой. Четверть часа он сидел и нервно стриг ногти, боясь поделиться ужасом с женой, а после сказал:

– Пойду прогуляюсь, посмотрю, что там с ним.

Долина была залита светом ночного неба; лунной дорожкой блистала тропа, сверкая каплями росы на кустах полыни. В округе не было ничего более манящего, чем река, размышлял Джонни, а на берегу ее – чем одинокая ивовая рощица. Мальчик должен быть там. А если нет?

Сбавив шаг, Джонни направился к ивняку и действительно обнаружил в нем сына. Тот сидел у самой воды, прислонившись спиной к дереву, там, где, сверкая и пенясь, поток разбивался о корягу на песчаной отмели и делился надвое. Журчание воды, должно быть, заглушило осторожную поступь отца – освещенный холодным сиянием мальчик не двигался, костлявый лоб отбрасывал тень на глубоко посаженные глаза. Джонни не решался прервать таинство, представшее перед его взором. Точно так же боялся он подойти к сыну, разглядывавшему себя в кривом зеркале, которое висело над раковиной. Глаза не выдавали мальчика, и Джонни оставалось только гадать, что он делает – высматривает нечто, осуждает себя или ищет товарища в собственном отражении. Однако, когда Питер оборачивался, на лице его не было ни тени смущения: то, что он делал, отнюдь не казалось мальчику странным или неправильным. Это Джонни мучило чувство вины, и, как бы ни хотелось ему разделить бремя с Роуз, заговорить о своих заботах он не решался.

В складках куртки Питера, в тенях, скрывающих лицо, и в листьях ивы, звездами расходящихся над головой, присутствовало что-то религиозное, можно было принять мальчика за погруженного в молитву монаха. Джонни был поражен: не отчужденностью ученого или доктора обладал его сын, но отрешенностью священника или мистика. Потрясенный неуместностью собственного голоса, он окликнул его:

– Питер?

– Как раз собирался домой, – даже не удивился тот.

– Переживал, куда ты подевался.

– Я смотрел.

– На что?

– На луну.

Как курицы в птичнике до смерти заклевывают самую слабую в своем племени, так и Питера в школе дразнили, задирали и обзывали сопляком – из всех углов доносилось это слово. Однако мальчик обратил внимание на задир, лишь когда его отца обозвали пьяницей. Сверкая дикими глазами, обидчики проворно обступили Питера кругом и затянули в унисон гнусавый, терзающий уши звук. Таким же кругом, не сомневался мальчик, стояли их отцы, изводя изгоев и отщепенцев, а до них отцы их отцов, и так же будут стоять их сыновья:

Доктор Джонни – пьяница,
За бутылкой тянется.

Питер напряг худенькие плечи и хотел было броситься на обидчиков, как вдруг остановился и одного за другим стал обводить их внимательным взглядом. Вот Фред, что каждый день, трясясь в пятидесятидолларовом седле, добирается до школы верхом. Вот сын бармена Дик, что разрисовал стены в туалете и просверлил в них дырочку, чтобы подглядывать за девчонками, хотя учился он столь же прилежно, как и сам Питер. Вот проныра Ларри, весом под две сотни фунтов, что все больше молчит и только усмехается. Питер со сдержанностью старика разглядывал мальчишек и понимал, что с такими нет смысла бороться по их же правилам. Знал и то, что холодную безличную ненависть питал он не только к обступившим его однокашникам, но ко всем нормальным, богатым и безмятежным, ко всем, кто смел осквернить образ семьи Гордонов.