Власть шпаги

— Ну, вот — раз стоял, на тебя всю пропавшую рыбу и спишут, — встав, Никита утешающе похлопал художника по плечу. — Да не переживай ты так! Плетей дадут — подумаешь! Всего-то делов. Уж точно за рыбу казнить не станут. А вот за придумки твои с Иисусом — могут и упечь! Никон-патриарх к сим нововведениям сам знаешь, как… Хочешь на костер?

— Хочу, чтобы красота не пропала! — упрямо набычился Иван. — Па-анимаешь, чтоб не токмо язм ее видел, чтоб все…

— Ну, это тебе просто картину писать надобно. Называется по-французски — пей-заж.

Повернувшись к маленькому, под самым потолком, оконцу, Бутурлин изобразил рукою движение кисти.

— Пей-заж… — шепотом повторил художник.

— Да ты у многих тихвинских видел, наверное. В домах, на свейский манер, вешают.

— На свейский… — Иван Шомушский ахнул и обхватил голову руками. — А прознает кто? Тут, па-анимаешь, епитимией не отделаешься.

— А ты картину сию тайно пиши, — зевнув, подучил Никита. — Потом мне передашь, я в Ниен отвезу — там ее точно купят! Еще и деньгу заработаешь.

— Деньгу?

— Тьфу ты, Господи! — сплюнув, Бутурлин с досадой тряхнул шевелюрой, опомнился. — О чем это я говорю-то? Какой, к чертям собачьим, Ниен, какая картина? Меня ж не сегодня-завтра казнят — повесят. Нет, ты слышал, Ваня? По-ве-сят! Это — меня, помещика и дворянина российского.

— Неправильно, — подняв голову, выразил свою поддержку художник. — Не должны вешать!

— Вот! И я говорю…

— Должны голову отрубить. Раз уж ты человек служилый…

— Вот спасибо, утешил! — выплюнув изо рта соломину, лоцман расхохотался и нервно потер ладони. — Голову рубить… Хотя… А что? Голову-то — не позор. Это не в петле дергаться… как последнему татю! Может, прошение написать на имя воеводы-батюшки?

— Во-от, напиши. Я тебе о чем и толкую, — согласно покивал Иван. Патлатый, в полутемном узилище, на гнилой соломе, он напоминал сейчас какого-нибудь древнего апостола, схваченного римлянами для предания мучительной казни.

— Па-анимаешь, что повешенье, что отрубление головы, сие есть один вид казни — простой, — добродушно пояснил богомаз. — Потому, думаю, заменить одно на другое вполне возможно. Ты токмо напиши, па-анимаешь.

— Да па-анимаю, — передразнив, Бутурлин почмокал губами. — Где только бумагу взять? Перо да чернила?

— Так тюремщики наши и принесут, — без тени сомнения промолвил художник. — Мы их посейчас позовем и все спросим. Для такого-то дела не откажут!

— На то и уповаю… понима-а-аешь!

Никита Петрович задумался. Предложение сокамерника ему пришлось вполне по нраву. И в самом деле, заменить позорное повешение на вполне достойную казнь через отрубление головы — это было бы не худо. Да и время повадить: может, посадский-то палач в орудовании топором не мастак? Пока другого выпишут, пока тот прибудет… А за это время кое-что и придумать можно. Да и сейчас еще можно — время-то вроде как есть.

К удивлению Бутурлина, суровые монастырские стражи к просьбе узников отнеслись с пониманием: не сразу, но принесли и чернильницу, и перо, и бумагу.

— Ну, что ж! — видя такое дело, Никита Петрович обрадованно потер руки. — Давай прошение составлять. Сначала — тебе, а потом уж и до меня, грешного, доберемся. Кто там, на Паше, тонник-то?

Как оказалось, смотритель за местом рыбной ловли — тоней — Патрикей-тонник — лично Ивана у тони не видел, и все говорил со слов Алексия Коровы, служки.

— О, так у тебя и видоков-свидетелей-то нет! — невольно рассмеялся Бутурлин. — Думаю, выпустят тебя скоро… И ты, Иван, вот что… Как выпустят, сразу людишек моих найди. Они на Романецкой ошиваться должны бы, на постоялом дворе… Я вот им записочку накалякаю, так ты передай… Па-анимаешь!

— Ага, — улыбнувшись, художник согласно кивнул. — Коли все по-твоему сладится, коли выйду отсель… Так обязательно передам, не сомневайся. Где, говоришь, людишек твоих сыскати?

— Что? А! На Романецкой, ага…

Что-то нужно было написать, что-то придумать. Да так, чтоб никто ничего не понял — только слуги верные, Ленька с Игнаткою! Как бы так… А вот как! Чтоб сделали, как после озерка… Именно так и написать! Да, а как еще-то?

Никита Петрович оказался прав: сокамерника отпустили уже на следующее утро. Вывели из подвала, перекрестя — обратно богомаз Иван Шомушский уже не вернулся. Скорее всего, получил по указанию игумена плетей, а то и просто отделался епитимьей — сто поклонов на ночь да триста раз прочесть «Отче наш». Так что с художником нынче все оказалось в порядке… как и с порученным ему делом — запискою. По крайней мере, лоцман сильно на это надеялся, тем более что и его прошение удовлетворили, о чем тогда же, утром, торжественно объявил монастырский служитель:

— Принята твоя просьбишка. Волею своею да Господа, игумен, отче Иосиф, заменил те повешенье на отрубление головы!

— От славно-то! Век буду Бога молить… Точнее, уже не век, но…

— Приговор будет приведен в исполнение воинским палачом…

— Хм…

— Завтра в обед, на главной площади! Радуйся, человече. И молись!

— Господи…