Властелин дождя

Колокола трезвонили, народ высыпал на берег. Мужики, кто киркой, кто мотыгой, торопливо расчищали канавы от песка и глиняных комьев. Бабы, столпившись наверху под деревьями, сами не спускались вниз и детишек удерживали при себе, боясь, как бы не смыло их водой, не захлестнуло потоком. Слышали они и горячо в это верили, будто вода, хлынувшая с гор, толкает перед собой ледяной обжигающий ветер, и заранее дрожали от холода, как малые зверушки в преддверии суровой зимы. Две бабы, не выдержав, все же сбежали вниз и, поднатужась, подвинули поудобнее здоровенный валун, с которого обычно белье полоскали. А у самого русла, выбрав место поудобнее, старик ладил донку, проверяя крючки и насаживая на каждый по полчервяка. В стороне от всех стояла девушка, расчесывала золотящиеся на солнце каштановые волосы и пела какую-то печальную, похожую на плач песню. Мужики, отложив мотыги, засучивали штаны повыше — того и гляди водой замочит, а у них вся одежа на себе, остальную давным-давно поменяли на кукурузу у богатеев да мельников, чьи мельницы стояли выше по реке.

Расчистив свою канавку, Шуштэру пошел к соседям разжиться табачком — и разжился. Не на одну, на две трубки. Дьячок ходил за ним след в след. Шуштэру дал и ему покурить. И пошел не торопясь дальше, вдоль русла, натягивая рубаху на обгорелые, обожженные палящим солнцем руки. Поравнявшись со стариком, что забивал колышки для своей донки, Шуштэру не на шутку разозлился и заорал:

— Мотай отсюдова, нечего рыбу с первого дня пугать!

— Будь по-твоему, — миролюбиво согласился старик, — только опасения твои напрасные. Рыба-то, она супротив течения ходит, нешто забыл? Перво-наперво Бузэу надо в Сирет впасть, а тогда и рыбка пожалует.

— И то верно, — признал, поостыв, Шуштэру. — Ладно, старик, ставь свою донку, хрен с тобой.

— Ставлю, ставлю, — засуетился старик, — кто знает, вдруг да и попадется какая-никакая рыбешка. Прошлой весной я в этой самой яме агромадного сома взял, с доброго поросенка.

— А ну, сматывай удочки! — снова разъярился Шуштэру. — Давай, давай отсюда. Кому сказано!

Вечерело. Солнце катилось к закату. Народ, что собрался на берегу, томился ожиданием, но по домам не шел. Бабы на берегу запалили костры. Ночь настала. Мужики удивлялись, что же это воды все нет, спрашивали у Шуштэру, почему ее не видать.

— Мало ли что не видать, — отвечал Шуштэру, — зато слыхать. Ляг ухом к земле, послушай.

Человек пять мужиков легли брюхом в песок, стали слушать. Шуштэру крикнул бабам не галдеть. Тишина. Мертвая тишина. Земля, иссохшая до самых глубин, молчала. Молчала угрюмым молчанием камня. Мужики, что остались стоять, напряженно вытянули шеи, прислушиваясь. Ночная иссиня-черная тьма густо вымазала их бороды варом и сделала лица зловещими.

Шуштэру тяжело поднялся.

— Не слыхать стало. А гудело ведь, ровно гром дальний, гудело, — чуть не плача сказал он и вдруг взмахнул руками. — Ах они, змеюки подколодные! Это ж мельники нам воду заперли! Побежала она в ихние пруды, за плотины! Теперь нам и через неделю воды не дождаться. Поедем, братцы, проучим злыдней!

Мужики озадаченно переглянулись. А Шуштэру-то, кажись, прав. Мельники завсегда их водой обижали, и в прошлые годы.

— Мало того, что обирают нас, догола раздевают, — кипятился Шуштэру, — так и воду утаивают.

Мужики, оставив кирки, лопаты, бросились седлать лошадей.

Надо выручать реку, иначе — погибель.

Через четверть часа в русле крутились около двадцати конников. С берега им кричали про топоры и вилы, мол, без драки не обойтись.

Шуштэру тронул поводья и двинулся вперед, за ним потянулись остальные, поначалу беспорядочно, а потом выровнявшись, словно кавалерийский эскадрон. Ехать было трудно. Копыта вязли в песке. Одна лошаденка споткнулась, заржала испуганно. Хозяин ударил ее кулаком промеж ушей. Впереди все выше и выше вскарабкивалась луна с желтым морщинистым лицом старухи. Заблестел песок. И его светящаяся дорожка повела прямо к луне. А может, наоборот, луна сыпала блестящий песок в речное русло.

Шуштэру ехал первым. До верхних сел было далеко.

И самое ближнее — в часе пути, а то и больше, ежели прямиком. А всадники ехали речным руслом, извилистым, петлистым, вязким. На полдороге у двоих лошадей, ослабелых с голодухи, подломились ноги, и они, бедные, рухнули на песок и больше не встали. Мужики остановились, спешились, подтащили их к берегу.

— На берег выволакивайте, — распорядился Шуштэру, — там и шкуру снимете, а то вода опоганится.

Остальные шажком двинулись дальше, под высоким синим небом, навстречу луне, что приклонилась усталой головой к верхушке холма. И справа стеной стояла тьма, и слева тьма. Земля, прогретая дневным зноем, дышала жаром, лошади потели, то и дело приходилось обтирать их взмыленные бока, понукать, подстегивать, потому что, обессилев, они все норовили остановиться; одни мужики делали это ласково, с уговором, похлопывая их по шее, другие— со злобной бранью, охаживая плеткой по бокам и крупу.