Властелин дождя

Наконец добрались до первой мельницы, торчавшей на голом бугре, остановились. Мельничный пруд был пуст. Двинулись дальше. Вода была перекрыта еще выше. Человек семь мужиков спешились, пожалев загнанных лошадей, и отстали. Другие упорно гнали лошадей рысью, торопясь поскорей добраться до тополиной рощицы.

— Тпру-у! — Шуштэру придержал своего мохнатого низкорослого конька, оглядел товарищей. От всей ватаги едва-едва половина осталась, а до следующего села и за час не доедешь.

К полуночи добрались до следующей мельницы. Уже издали завиднелась ее островерхая жестяная крыша между двумя старыми черными ивами. Рядом с мельницей у самой запруды прикорнул домишко со слепыми, темными окнами. Мимо мужиков проковылял утиный выводок и исчез в траве.

— Накупались, заразы, — сказал Шуштэру, — по сю пору ныряли. Тоже стосковались по зоде.

Мужики сгрудились теснее, ехали почти бок о бок. Ощупывали топоры за поясом. Речное русло забирало резко влево, к мельничному пруду. Лошадей пустили крупной рысью, у обрыва перед запрудой спешились.

Пруд был пуст. Желоб наполовину забит землей. Воды не было.

Мужики глазам своим не верили. Тесной гурьбой прошли они по мостку к мельнице. Теленок, разлегшийся прямо на тропинке, замычал во сне. На дворе залаяла собака.

Послышался приглушенный кашель, кряхтенье, лязг задвижек. Перепуганный хозяин, видно, принял их за грабителей. Мужики молча вернулись к лошадям.

— Вверху воду держат, на самой дальней мельнице, — произнес наконец Шуштэру, — туда двинем.

Четверо мужиков отделились и поскакали обратно. Топоры, торчавшие у них сзади за поясом, ярко блеснули. Шуштэру и остальные мужики доехали до поворота, за которым русло прямой полоской тянулось вдаль и конца ему не было видно. Тут все и оставили Шуштэру.

Он их не окликнул, даже не обернулся, а поехал дальше, изредка ласково ободряя лошадь, глядя на желтую луну, что все еще дремала, лежа на верхушке холма. Лицо ему и голые, торчащие из оборванных рукавов руки обдавало освежающей прохладой мелкой водяной пыли.

1962

Скверный человек

Моему дядюшке, который высказал мне все свои обиды, когда я после долгого отсутствия вновь приехал в родное село

Племянник называется! Научился бумагу марать, строчит — никого не жалеет. Родного дядю на весь белый свет ославил! Знай, племянничек, выкинул я тебя вон из своего сердца — подумать только, назвать меня в своей книге «папой»! Под прозвищем вывести! Видано ли такое? А все подлец Гогодитэ виноват, сидит в нашей кооперативной лавочке и клички выдумывает. Это он меня римским папой окрестил: папа Леон да папа Леон. А почему? Да потому, что повздорил я как-то с нашим попом, ну и сказал со зла, что к католикам перейду и бабу свою переведу в католичество. Вот Гогодитэ и прозвал меня папой. А ты, племянничек, нечего сказать, хорош! Дотянулся до горшка с медом, так можно теперь родного дядьку лягать. Забыл, видно, кто тебя учил хвосты и уши собакам подрезать, чтоб злее были? Забыл? Забыл. А кто тебя на клячонку подсаживал, пень пнем стоял, покуда ты не взгромоздишься к ней на спину, тоже забыл? А из омута кто тебя вытащил, когда ты уже пузыри пускал? Поделом же мне, старому дураку! Вот напасть: куда ни сунься — всюду невезенье! Ну, прозвал меня недоумок Гогодитэ папой, а тебе-то зачем на весь свет звонить? Мало ли что люди болтают! А ты не повторяй… А уж раз обозвал папой Леоном, то добавь, что, мол, человек он прекрасный, не то что римский папа, который только языком трепать и горазд. А на самом деле надо бы тебе о Гогодитэ написать, пропесочить его как следует, он во всем виноватый! Поганец такой! Во время засухи родила ему жена сына, так этот пустобрех назвал сына — Наелряшку!

— Будет ему утешение от голода, — говорит.

Ну не скотина ли? Лучше бы мальчонке язычником родиться. Пропечатай ты его, этого Гогодитэ. Всыпь ему как следует, чтобы до печенок проняло. Прямо так и пиши: «Ион Лалаз Гогодитэ — первый на свете брехун!»

Врать, конечно, каждый горазд, но, Гогодитэ врет как сивый мерин! Так врет, что веришь в его брехню, будто в святую истину. И в дураках остаешься. Не заметишь даже, как он тебя вокруг пальца обведет. Если все на политику перевести, то он самый что ни на есть — левый крайний! Да! Куда ни хватит — все через край! Скажем, ошибся ты, оплошность какую в хозяйстве допустил, он уж во всю глотку орет:

— С поля долой! Крайнюю меру применить надо!