Властелин дождя

— «Ангел мой, — прочла Мауд, — красивая моя, я вернулся на фронт, но душой я подле тебя, на ложе, усыпанном лепестками роз. Твой муж лейтенант Каламата».

— Хватит, — сказал Жуку. — С меня достаточно. Хочу выпить. Еще есть бутылка?

— Одна осталась, — ответил Езару.

— Поди принеси. Хочу пить и петь. — И, когда Езару вышел: — Ты, Мауд, иди и ложись спать. А ты… ты… как тебе заблагорассудится. Возьми его с собой, Мауд, самое лучшее. Ты этого хочешь, я знаю. Иди, а у меня их целых восемь в пшенице. Отправляйтесь.

— Ну что, берешь меня с собой? — спросил я.

— Конечно, — сказала Мауд, и с этой минуты я знал, что буду с ней.

Где-то рядом шелестел камыш, мелким, бестелесным, дробным шелестом, луна плющилась на полу, а за стеной, в комнате с окном в поле, Жуку завел песню, гортанную, навзрыд, без слов — так поют, чтобы не завыть.

— Они не придут, — сказала Мауд, обнимая меня и дыша мне в плечо. — Они сидят и пьют, не сходя с места, а когда нальются, начнут проклинать все на свете, потом выйдут, встанут на четвереньки и завоют по-волчьи. Ты знаешь, что я такое, Михай?

Луна золотила ей влажные губы.

— Я — сорная трава, такая же, как Жуку, сохну от одиночества. Он тебе рассказал, с кем я была здесь в прошлом году? С одним кретином. Перелез через Савойские Альпы по линии туризма и все время приговаривал: «Эти горы не сахар, товарищ». На прощанье Жуку закатил ему пару оплеух — «за географический идиотизм».

За стеной Жуку натужно вытягивал песню. Я попытался поцеловать Мауд, она спрятала рот.

— Я осталась сиротой в двенадцать лет, и меня взял на воспитание мамин брат. У него было трое детей, а жена умерла. Как же они надо мной издевались!

Она засмеялась, в камыше заскулила лисица. Теперь Езару подтягивал Жуку.

— Мне еще не было шестнадцати, когда я влюбилась в Джордже, среднего из братьев…

Тут комната опрокинулась, и я стал Джордже, а Мауд стала моей.

Потом наступила глубокая ночь, и Мауд уснула на моей руке. Я потихоньку, чтобы не разбудить, укрыл ее — теперь песня Жуку состояла из протяжных криков — и, приподнявшись, увидел в окно расплавленное олово Дуная, а на горизонте, под самым небом, обрыв и отчаяние черной земли, бегущей от неизвестности под зеленые травы. Я увидел и грубый крест на макушке кургана. Волна прошелестела у дверей ледника, в камыше перекликались две птицы, пахло известью, которую гасят в ямах Добруджи, и вдруг мне показалось, что все, что случилось между мной и Мауд, уже было однажды, тоже между нами, тоже здесь, на Дунае, во времени, которое обновлялось и множилось в галлюцинациях, на крови и на страхе, — тень, отделившаяся от тени, алтарь тумана, на который приносятся мысли. Но только тогда… вот оно: Дунай течет через нашу комнату, Мауд смеется и целует тополиный лист, выросший у меня на правом плече, двадцать монахов пишут письма на мясницкой колоде, пропитанной жиром, Езару, забравшись на каланчу, их пересчитывает: три, четыре, пять… Ты, третий, вставай, я хочу видеть твое лицо.

Ночь была на исходе, и меня расталкивал Александру Жуку. Брезжил рассвет, Мауд уже встала и пошла ловить свою щуку. Езару, стоя на четвереньках лицом к Дунаю, выл волком, от Жуку пахло водкой, его лошадиная голова нависала надо мной. Лошадь, которую мучает жажда, — пришло мне в голову, и я потянулся за свитером, валявшимся на полу. Жуку наступил на него ногой и толкнул меня обратно в постель. Тем временем Езару растянулся на рогоже лицом кверху, не переставая с мясом вырывать из себя варварские звуки.

— Слушай, старый волк, — сказал Жуку, — катись отсюда, — и поддел его ногой.

Старый волк перевернулся, снова встал на четвереньки, цапнул его за штанину своими закованными в железо зубами, перевалился через порог, хохоча, и длинными, звериными скачками помчался по влажному от росы песку.

Я остался с Жуку. Он нагнулся ко мне, все так же топча мой свитер и дыша перегаром, заговорил:

— Ты — третий, кого она приводит сюда. И я с самого начала понял, что ты теряться не будешь. Я знал.

— Оставь меня в покое.

— Нет, — возразил Жуку, — ты должен послушать, как я вою по-волчьи. Я почище Езару, я ведь тут зиму зимую и слушаю. Ночью, в метель, когда они пухнут с голоду, я вижу их в окошко. Я только что на четвереньки не становлюсь, я так. Вот, смотри, теперь я — одинокий волк. — И он завыл, трехступенчатой руладой, это был зов долгого и страшного ожидания. — Я созываю стаю, слушай внимательно, и она собирается, вот она, — Раздался лай, отрывистый, захлебывающийся, вылетающий из глотки, как сгустки крови. — Мы собрались и отправляемся на добычу. Что найдем, не знаю, но что-нибудь нам должно перепасть, чьи-то косточки, коровьи или бабьи, я — вожак стаи, я — волк, я — пес, лошади чуют меня издалека и рвут упряжь, в селах меня поджидают с топором, а один, Александру Жуку, дрожит в своей обледенелой хибаре и кричит в трубку сонной телефонистке: «Ко мне пришли волки, сверкают глазами под окном!»