Властелин дождя

«Мама, я по тебе соскучился, но никогда больше тебя не увижу. Дует весенний ветер, жжет щеки, а я плачу без слез — чувствую, что умру. Передай привет господину Нелу, скажи, что я вспоминал его в свой смертный час, его святочные маски, которые он для нас делал. Помнишь, как я испугался, когда первый раз надел маску и посмотрелся в зеркало? Я не мог поверить, что эта образина — я, и стал рвать на себе бороду из пакли и тряпок, и выпачкал пальцы в смоле. Больше всего я боялся масок для бдения над покойником. Когда умерла тетя Петрика и мы пошли к ней на ночь, нам, детям, велели поменяться масками… И чем страшнее, тем лучше, а то смерть в вас влюбится». Я не знал, что это правда, мама, и тайком снял маску, смерть увидела мое лицо и отметила меня. И теперь мне ее уже не обмануть: я забыл маску на гвозде в той комнате, где ты хранишь мою колыбель и все мои игрушки».

Это Прутяну, его прошило из пулемета. Я смотрел, как он умирает, и меня тянуло блевать. Воняет, чертовски воняет жизнь, барышня, а? Воняет тухлой капустой.

Он закончил взвинченно, дразня, вызывая. Мауд поддалась на провокацию.

— Так ведь ты что угодно замараешь, Езару, — сказала она. И ко мне: — Знаешь, чем он занимается?

— Живу, мои милые, — со смехом перебил ее Езару. — Я знал, знал, что барышня будет меня бранить. Бранит она меня, да любит. А я, дурак, еще пуще расхожусь.

— Кривляться ты горазд, — проворчал Жуку.

Езару покачал головой, в глазах — та же радость жизни, не оставляющая его ни на минуту.

— Я своими письмами добываю себе на пропитание, — он обращался ко мне. — Я их довез досюда — они меня кормят. У парней в придунайском краю кровь горячая, да сами-то они дурни. «Женщину, парень, надо брать медовыми речами. Давай пять леев (или десять — чем дурее, тем больше) — и вот тебе письмо, перепиши, поусердствуй и по шли ей». В семи селах я любовь сладил. Войду, бывало, в дом, выпью стакан вина, сижу, а сам думаю: эту пару я свел!

— Ну а дальше-то, дальше? — подзадорила его Мауд.

— Что дальше? — вскинулся Езару. — Не знаешь — не говори. Никакого дальше нет. Есть только один, и его, кроме меня, никто не знает. Один, и все.

— А зачем тебе больше? И одного хватит.

— Но я же его не граблю, — возмутился Езару. — Я беру немного. И если он себя будет хорошо вести, я эту историю унесу с собой в могилу… Однажды, — начал он свой рассказ для меня, — вскрыл я одно письмо, прочел и обомлел, и полчаса не мог встать с кровати, потом перечел — и еще полчаса пролежал. Перечел в третий раз, оделся и поехал в Бухарест. Четыре дня расспрашивал всех встречных-поперечных— и нашел, кого искал. «Вот, — говорю, — принес вам письмецо. Не соизволите ли прочесть? Но должен предупредить, что у верного человека хранится копия». Это я — для самообороны. Он берет, читает и белый делается, как мел. «Сколько?» — говорит. «Немного, — говорю, — но каждый месяц или раз в два месяца. Я с людей шкуру не деру. Много ли мне надо? Мне надо, чтобы всем было хорошо — и мне, и вам».

— Как бы он тебя на тот свет не отправил, — сказал я.

— Никак невозможно. Вот если бы он меня сразу укокошил, на месте, у себя в доме, все было бы шито-крыто. Зарезал, припрятал — выпутался из передряги. Потому как никакого верного человека у меня тогда не было, это я так сказал, от страха. Это потом я таким человеком обзавелся и наказал ему: вот, мол, тебе конверт, и, если я умру, ты полюбопытствуй, отчего я умер. Если я умер своей смертью, порви его, сожги и пепел брось в Дунай. Но если окажется, что кто-то свернул мне шею или проломил череп, отнеси его куда следует.

— Это правда? — спросил я, в изумлении переводя взгляд с Мауд на Жуку.

— Он не шутит, — ответил Жуку.

— Конечно, — подтвердила Мауд. — По крайней мере я — уверена.

Езару, на трехногом табурете, поддев большими пальцами подтяжки, ухмылялся.

— Ты молодой еще, тебе такое в новинку, поживешь — приобвыкнешь. То, что я делаю, — это мелкая пакость, а может, даже и не пакость вовсе, беру-то я всего ничего. Зимой, твой приятель знает, я обогреваюсь камышом и хворостом— собираю их в пойме, а мне смерть как нравится дым от угля. Когда я, к примеру, еду на поезде, я встаю на подножку, чтобы в ноздрях чувствовать дым от паровоза. Я мог бы с него содрать и на уголь, но нет, это уже — извините, это личная слабость, такая и у Жуку есть: как нападет на колбасу, может и два метра уплести, — о своих капризах я сам позабочусь. Он обязан обеспечить мне только самое насущное. И точка. Пусть нам Мауд прочтет вон то, в желтом конверте. Вынь-ка его, оно не длинное, увидишь.

Мауд развернула лист и прочла:

— «Завещаю моей жене одно сливовое дерево — любое, какое ей будет угодно выбрать в имении. Лейтенант Вирджил Каламата».

— А теперь раскрой и другое, — велел Езару. — Обратите внимание, они оба были написаны в одну ночь, в один и тот же час.