Властелин дождя

Мауд пересела на стул спиной к окну. Зудели комары за сеткой, и где-то перед нашей хибарой шумел камыш. Мауд сидела, уронив руки на колени, и молчала; стриженная под мальчика, с грустной сосредоточенностью в глазах— может быть, она ни о чем и не думала, а просто слушала шорохи поймы, — она казалась красивой, и я даже думаю, что она и на самом деле была хороша собой, как бывает хороша собой молодая женщина ночью в начале лета, наедине с двумя мужчинами, в комнате, где есть, кроме всего прочего, полбутылки спиртного и икона со страстями великомученика и где слышен далекий поезд. Глухая ночь была рамкой для нашей троицы — и Мауд, поводя голыми Полными плечами, оказывалась в темноте за окном. И мне казалось, что и нас покачивает при каждом ее движении.

Жуку сунул полынный веник за дверь, раскинул руки словно его повесили на забор просушиться на солнышке, потом сложил их на коленях и первый раз за вечер посмотрел Мауд прямо в лицо своими круглыми, как клавиши пишущей машинки, глазами — на каждой клавише по букве «О» красными чернилами, как выразилась Мауд, представляя нас друг другу, — но я был уверен, что он не видел ее там, где она сидела, его глаза с красным ободком, как у куриц, переносили ее на пшеничное поле, посверкивающее в недрах ночи, или в еще более укромные места: в камыши или в известковые гроты по дороге в Добруджу, где это притягательное создание стало бы доступным.

— Ты — четвертый родник, Мауд, первый, второй и третий превратились в ведьм. — Мы с Мауд улыбнулись, — Ты — четвертый, тот, что оживляет в первую весеннюю ночь долговязый призрак дыма, и прочищает жилы всех остальных источников, и чистит ведра, простоявшие без дела пять месяцев, а утром, если он заигрался и не успел вернуться назад, растекается ручьем. У меня их три здесь, возле дома.

— Плохой из тебя поэт, — сказала Мауд, зевая, — Я пошла спать. Спокойной ночи. На рассвете хочу пойти на щуку.

— Смотри, запрись на два оборота, — посоветовал Жуку.

— Тоже мне, храбрец нашелся, — отрезала Мауд.

Мы слушали, как она идет по коридору, вызывающе стуча каблучками по деревянному полу, потом ленивый голос, чуть с хрипотцой от прохлады, зазвучал с порога распахнутой на Дунай двери:

— Пароход. Плывет к морю. На Брэилу, на Сулину. Я таких длинных еще не видела. Но как же на нем тихо!

Жуку подошел к окну.

— Я думаю, из Вены идет, — заметил он. — В огнях прямо купается. Но действительно нем, как лебедь. Сиди, — остановил он меня, — не стоит на него смотреть — расстроишься. — И помолчав: — Сыграем в семерку, как кретины, или допьем, что в бутылке?

— Предпочитаю водку.

— Я так и знал. Нудный ты тип. Жаль, что у меня нет балалайки. С ума сойти, как хочется посмотреть на тебя с балалайкой: господин доктор с балалайкой. У вас в Бухаресте есть такой оркестр. У вас и у почтальонов.

Он взял бутылку и налил в единственный стакан — зеленый, придававший водке цвет старого, застоявшегося вдали от света яда.

— Откуда ты взялась, Мауд? Если не хочешь, не отвечай, — сказал он и сунул в свою пасть горлышко бутылки.

Мауд ходила в соседней комнате. Раздевалась и пела. Даже через глинобитную стену от нее шли токи.

— Сегодня ночью я спал головой на вонючем мешке из-под рыбы. Рвота, а не сон, — начал Жуку. — Проснулся ни свет ни заря, морда липкая, и впору соль лизать. В таких случаях помогает ящик с пивом, но у меня ледник только зря пропадает — пива я ни разу не покупал. Дай, думаю, пойду проверю зонды, похоже, что самое время, вывожу лошадь, сажусь, а она — прямо к окошку, я ее приучил, чтобы сама брала свой сахар с подоконника. Я-то думал поскорее отъехать подальше и подудеть на флуере, прикидывал, на каком расстоянии можно начинать, чтобы вас не разбудить, и вдруг гляжу: она по ошибке подошла не к моему окну, а к Мауд и сунула голову внутрь. Я тихонько спешился, хотел ее оттащить без шума и увидел, что Мауд спит голая. Лежит навзничь, а моя лошадка чуть ей в бок не тычется.

— И тебя дрожь пробрала! — предположил я.

— Еще чего. За кого ты меня принимаешь? Я к женщинам спокойно отношусь. Спроси у Мауд. Кстати, мы с ней прошлым летом тут такое видели… Ну-ка, постой. — Он вдруг понизил голос и, подскочив к окну, свесился наружу, сорвал с чьей-то головы войлочную шляпу и, комкая ее в кулаке, объявил: — Янку Езару!

Секунду спустя голова легла подбородком на подоконник: лицо с кулачок, небритое, мятые щеки, над ушами два седых вихра — человеку за пятьдесят, глаза развеселые, с искрой. Если бы не эта жизнерадостность, передающаяся тонким губам, голова была бы совсем мертвой — отсеченная от тела голова, шутовства ради подсунутая нам в окно, под лунный свет. Впечатление, что это одна голова, возникало, может быть, оттого, что Езару стоял на коленях на завалинке, свесив руки вниз, как будто скрывал что-то, ни в коем: случае не предназначенное для обозрения.

— Как это, как это ты меня учуял? — удивлялась голова. — Надо же, хитрый какой.

А по запаху, — объяснил Жуку. — У нас никто не курит, а от тебя табачищем разит. — И добавил: — Почитать хочется. Пошел бы, принес.

— Про любовь? — спросил Езару.