Властелин дождя

Старику они показались горсткой пшеничных зерен… А счастливы-то как!.. Молодым дурацким счастьем! Торчат в воде на самом солнцепеке, раков ловят — и радуются. Чему радуются? Ну не дураки ли? Да только кто ж от счастья откажется, хоть и самого раздурацкого?.. Старик отвязал лодку, вставил весла в уключины, двинулся вверх по Дунаю.

До дома было километров пять-шесть, не больше, но плыть против течения тяжело, ох, как тяжело. Зато Кэлину увидит, выйдет она танцующей походкой, облокотится на свою любимицу березку и будет ждать… После полудня свет над волной мерцающий, зыбкий, будто бахромка от заячьих зубов на коре молоденькой вишни. Лодка разрезала носом отраженные в воде ветлы, оставляя за собой глубокий переливающийся след. С берега пахло то смородиной, то папоротником, то тиной или жасмином, манящим бабочек. В густой листве акации гомонили щеглы, свистали иволги, слышался перестук дятлов. Величественно и надменно шли по реке пароходы и пузатые баржи, окатывая волной маленькую лодчонку, шли гордые хозяева реки, — пока длится сладостное господство лета. Эх, не на Дунае бы мне сидеть, а податься в горы с моей Балуньей, малину собирать, подумал старик; «Балуньей» он ласково звал жену. Пот катил с него градом: спокойная на поверхности, вода жестоко сопротивлялась веслам. Старик греб и греб, листая назад время. Шестьдесят лет он жил как все, занятый каждодневными заботами и трудами, но однажды пришла осень, и кончилось его смирение. Старик снарядил лодку и, никому не сказавшись, отправился далеко-далеко, в устье Дуная, за крупной рыбой. Осетра ему поймать не удалось, но на обратном пути завернул он в цыганский хутор и взял там себе жену — молоденькую дочь кузнеца-цыгана, отдав за нее пять волчьих шкур, золотое ожерелье и две сотни подков…

Уже подплывая к дому, старик невзначай глянул на небо, увидел круглое простодушное лицо луны и спросил столь же простодушно: как же сподобился господь сотворить этакое чудо — мою Балунью? И ответил: да проще простого, взял смуглую кожицу сливы, вдул в нее пену с парного молока, окропил двумя каплями хмельного виноградного сока — вот тебе и глаза цыганские! Потом одарил ее голос двумя серебряными бубенчиками, чтобы смеялась звончее, и сказал тихонько: «Иди, Кэлина!..» И она пошла легкой поступью тревожить сердца и кружить головы. Не обделил он ее ни лукавством, ни причудами, ни хитростями. А если и того ей покажется мало, она сама сотню новых уловок выдумает…

Старик причалил к мосткам, привязал лодку к колышку возле ивы, звеневшей так, будто в ее трепещущих листьях переливалась струйками выпитая дунайская водица. К дому вела узкая тропинка, петлявшая между грядками с садовым маком, салатом, укропом и подвязанными к деревянным столбикам лозами со стеклянными шариками того же цвета, что и мак. Из крошечного озера журча вытекал ручей и, огибая дом, впадал в Дунай; у берега озерца шумно плескались утки, а чуть поодаль по его зеркальной глади, выгнув шею, плыл белый лебедь, как бы кланяясь водяному и испрашивая у него мудрости и рыбешки.

Кэлина услышала шаги мужа и вышла навстречу. Хрупкая, смуглая, с переброшенной на грудь черной косою, с припухлыми капризными губами, изогнутыми в ленивой усмешке, она, прежде чем ступить с крыльца, томно наклонясь, погладила колено и остановилась между двумя деревцами: персиком, в который, как считала сумасшедшая ведунья, вселилась Антонова душенька, и густолистой молодой березкой, своей любимицей. Прижав подбородок к плечу, словно придерживая спадающее с шеи ожерелье, и жуя горький виноградный лист, Кэлина плутовски глянула на мужа бузинной зеленью глаз.

— Ах ты, старый, старый!.. Все норовишь врасплох меня застать… а я-то, бедненькая, с самого утра тружусь не покладая рук, обстирываю тебя…

Старик недоверчиво усмехнулся и яростно затопал ногой, которую неожиданно свела судорога.

— Ну и жарища на току, сил моих нет. Огнем печет! Нелегко мне достается хатенка эта… Целый день торчу у веялки. В горле першит от мякины… — Он хрипло прокашлялся и сплюнул, как бы показывая, чем у него забито горло. — Принеси-ка холодненькой водицы.

Шлепая босыми ногами, Кэлина ушла и вернулась с полным кувшином воды. Старик жадно припал и пил, пил, похрустывая льдинками: Кэлина не поленилась и льда наколоть.

— К жизни ты меня вернула, Балунья!.. А чем это от тебя пахнет… корицей… ванилью?.. Надушилась ты, что ли?..

— Дунайской водою да летом от меня пахнет, больше ничем. А ты уж, поди, подумал, что жду я в гости лесника, чтоб срубил под корень молодую осинку? — Ну, полно, не серчай. Я за арбузами приехал, вязку баранок хочу взять да твоих огурчиков соленых — погулять мы нынче вечером решили.

— А ты еще сальца из погреба достань, да лозу виноградную сорви, да заодно востро бритву наточи… Ладно уж, не сержусь я. Ухи хочешь? Выменяла я усача у липованина за бутылку грушевой цуйки.

— Сыт я. Ел недавно. Лучше поди ко мне, да расплети косу, я тебе ее потом заплету. Стосковался я по тебе, потому и приплыл…

— Ох, уж стосковался! С утра виделись.