Властелин дождя

За ольшаником речка раздваивалась. Одна направлялась к рощице белых акаций и тополей, другая, узкая и неторопливая, прорезала поле. Там, где русло делилось на два рукава, купалась в одиночестве болотная утка. Она приплыла из тьмы, подумал Бэнике. Это фея вод выслала ее мне навстречу.

Он свернул к полю. Вокруг, обольстительно сверкая, плескалась «мертвая вода». Утка то погружалась в нее, то снова выныривала, расправляя и отряхивая крылья.

— Эй ты! — окликнул ее Бэнике, но птица не ответила, и он понял, что ей не разрешено говорить. Если она заговорит, фея тут же превратит ее в камень, и она уйдет на дно.

На берегу, среди желтых тарелок подсолнуха, роились пчелы. Их полет рождал чуть слышную, назойливую песню, сладкую, как обещание.

Вдруг река стала шире и обратилась в озеро, по которому плавали стаи гусей. Снежно-белые, словно их занес сюда порыв вьюги, они с гоготом скользили между отлогими берегами. Но дальше утрамбованная катком стена преграждала течение. Страна сказок, подумал Бэнике и, заметив, что его корыто стоит на месте, стал бить ладонями по воде. Корыто поплыло к берегу, к деревянным домишкам и загонам для скота, обнесенным проволочной сеткой.

Какая-то девушка закусывала в тени белой акации. Увидев мальчика, она подбежала к берегу с полотенцем в руках и удивленно закричала:

— Бэнике!

Мальчику ничуть не показалось странным, что она знает его имя, — здесь, в этой сказочной стране, все может быть, и он сказал ей:

— Будь добра, вели этому жирному большому гусаку заплыть за корыто и подтолкнуть меня к берегу.

Девушка вошла в воду так глубоко, что замочила подол платья, и, завернув Бэнике в полотенце, взяла его на руки.

— Ты где был-то? — спросила она, ставя мальчика на траву.

— У-ух, как далеко! Я много проехал и очень устал. А куда я попал?

На птичник. Бабушка Параскива знает, что ты уплыл на корыте?

— Да ведь я и не собирался. Это река меня утащила.

— Ладно, — сказала девушка. — Я сама тебя домой отведу.

А ты не сможешь. Ты ведь не знаешь, где мы живем. И я тоже не знаю, — заключил он и застыл, потому что из кукурузы вышел баран.

Баран был точь-в-точь как тот, которого Бэнике видел в окне мельницы, и шел он, опустив голову, в окружении целого стада овец.

— Испугался? — спросила девушка, — А ты с ним поговори, и он тебе ничего не сделает.

Он же не понимает. Как с ним говорить, если он не человек?

— А ты попробуй, — настаивала девушка. — Послушай, баран, — сказала она, — Бэнике хочет поиграть с твоими овечками, можно?

Баран остановился, прочно упершись ногами в землю. Мальчик криво усмехнулся.

— Возьми его за рога, — подталкивала Бэнике девушка. — Он ведь думает, что ты хочешь своровать его овечек.

— Я не буду их воровать, баран, — сказал мальчик, — Это только наш кот ворует. Вот в воскресенье бабушка Параскива зарезала курицу и отложила для меня шею и печенку, а кот утащил. Но я его не бил. Я только обул его в скорлупу от орехов. Знаешь, — продолжал он, все больше смелея, — ты мне нравишься, правда. Хочешь, я подарю тебе колокольчик от моих санок? Он желтый, с тоненьким язычком, а на конце язычка — свинцовая горошина. Завтра принесу тебе. А может, ты сам за ним придешь? Под нашим домом — холодный источник. И знаешь — я обязательно поймаю тебе рыбку, а бабушка Параскива ее зажарит.

Баран опустил голову в знак глубокой благодарности и молча удалился. Бэнике подождал, пока баран отойдет подальше, потом оторвал завязки от фартука — девушка забыла его под акацией — и принялся плести из них кнут.

Под вечер девушка отправилась с Бэнике в деревню. Устав от необычайного путешествия, мальчик заснул у нее на руках, и снилось ему, будто он мчится в пролетке, запряженной четырьмя зайцами.

1964

Колодцы

Спасибо тебе, доктор, что велел вынести меня сюда. В этой садовой беседке, опутанной виноградным ползуном, я и помру спокойно.

Гей, гей, гордая ель!.. Уходит Скарлет Кахул. Глянешь на него попристальней — поймешь: пробил его смертный час. Колодцы он рыл, целую жизнь рыл, а под вечер помрет.

Ох, доктор, доктор, круглое лето бился ты со мной, подлечить старика хотел, да не вышло… Из хомута не сошьешь армяка. Святая правда…

Ты досадуешь, а зря. Молод ты, сердоболен, да и на гнев скор. Поостынь малость, не мельтешись. У овчара в сарае поболе ягнячьих шкурок подвешено, чем старых овчин. Так-то, мил человек. Увидишь — помирать начну, отойди в сторонку, не мешай, может, страшно смерть принимать, пот прошибет, а пот трусливый скверно пахнет, скверней ничего на белом свете нет. Обутку мою, она прочная, добротной кожи, из чемодана вынь да старику прохожему и отдай… А меня в сапогах схороните.

Гей, гей, акации мои!.. Листья, отяжелелые от изморози, слепят мне глаза. На спине лежать не хочу. Вверху безлюдно, безмолвно. Один туман да облака кучерявятся. Тихо там, пустынно, а человек не в небо, в землю уходит, на то он и сотворен.