Властелин Урании

Но счастливей всех была Элизабет. Жаркий апрель, растопив снега в долинах Альп, позволил Францу Тенгнагелю вернуться, и его появление наполнило сердце девушки самым пламенным восторгом. Она испускала звериные крики, прыгала вокруг него, ласково теребила его воротник, заливаясь слезами, обнимала его за плечи, вглядываясь в дорогие черты, которых боялась никогда более не увидеть.

Он был одет очень плохо, но по итальянской моде. Его повадки изменились. Мне он показался похожим на низложенного принца, которому его злоключения помогли обрести нежданную мудрость. Пережитая одиссея сделала его более стойким и вместе нежным. В его взгляде я прочел прежде не свойственное ему терпение, которое мой господин со своей спесью тотчас же подверг испытанию.

Сиятельная дама Кирстен добилась, чтобы он пригласил пятерых музыкантов по случаю пира в честь того, в ком она уже видела своего зятя.

В начале застолья царило всеобщее ликование, и сам Тихо Браге был исполнен довольства, ибо узнал со слов Тенгнагеля, что великий астроном Маджини питает к нему исключительное уважение. Он прочел вслух несколько фраз из его письма, которое только что получил: в нем венецианец именовал его «Магелланом небесного эмпирея» и другими подобными титулами.

Однако праздник едва успел начаться, сиятельная дама Кирстен еще стояла у дверей, приветствуя Каспара фон Мюльштайна, который явился с дочерью, за стол как раз усаживался некто барон Фольх (впоследствии он выдаст дочь за молодого Йоргена Браге), а пастор беседовал с супругой Кеплера (эту женщина только и думала, что о почитании Христа), и тут Сеньор вдруг побледнел, забормотал, вскочил с места, потом снова сел и простер руку вперед, как обычно делал, когда многочисленное собрание, расшумевшись, выводило его из терпения.

Но на сей раз не музыка и не шум были тому причиной. Он велел позвать Йоханнеса Кеплера, который, подбежав, чуть было не схватил его за руку: ему показалось, что Тихо Браге сейчас упадет, сраженный апоплексическим ударом. Затем он что-то приказал Лонгомонтанусу, тот стал искать кого-то глазами, и я из дальнего конца залы услышал:

– Где Йеппе?

– Я здесь, Сеньор, – волей-неволей откликнулся я.

Когда я предстал перед ним, его взор метал молнии, как будто я совершил глупость, за которую ему хотелось немедленно призвать меня к ответу. Он сказал:

– Джордано Бруно за свои ереси был сожжен в Риме на костре. Вот известие, которого ты не предвидел!

Тенгнагель, в чьих глазах ожидаемое турецкое вторжение в Вену казалось гораздо более важным событием, не знал ни подробностей этого дела, ни причин приговора – всего того, что чрезвычайно занимало моего господина. Он знал лишь, что итальянец не захотел отречься.

Казнь Джордано Бруно потрясла Тихо Браге настолько, что у него помутился разум. Он ничего не ел. Так нахлебался пива, что полез на верхний этаж – Лонгомонтанусу и Мюллеру пришлось удерживать его: ночь обещала быть ясной, и ему приспичило наблюдать звезды с деревянной галереи, подвешенной на фасаде. Однако он так плохо держался на ногах, что приходилось опасаться, как бы все это не кончилось падением с немалой высоты. Поэтому ему и дали открыть окно, и это привело его в бешенство.

Тюге и Йоргена вызвали из пиршественной залы, ибо бороться с их отцом, остановить его силой не решился бы никто из учеников и гостей, так велик был внушаемый им страх-. Лестница дрожала от криков, музыкантам приказали сыграть французский гавот, меж тем как наверху, похоже отплясывали жигу. Кончилось тем, что Хальдор схватил своего господина за шиворот, а тот в это время, заметив свою дочь Магдалену, кричал ей: «Отправляйтесь к своим микстурам, мы здесь беседуем о миропорядке!»

Потом он утих и заснул.

Я в свой черед тоже улегся спать, мне приснился снежный остров, окруженный водой, но тут хозяин пробудился, вполне протрезвев, и заговорил о Бруно, все только о нем и ни о чем больше.

Он стал расспрашивать Кеплера. Математик смиренно отвечал, что барон Гофман упоминал об этом итальянце, четыре года назад приезжавшем в Прагу, чтобы сеять раздор в университете. Слухи о нем дошли до Вены. Столь ужасный конец этого человека, без сомнения, объясняется его дерзкими и богохульными речами о святых и апостолах, которых он называл негодяями.

Тихо Браге встал с кресла, снял свой нос, дабы усугубить воздействие своих слов тем ужасом и отвращением, которые внушало Кеплеру его лицо:

– Итальянец, – заявил он, – узрел в бесконечности звездных миров безмерность Бога. Он заплатил за свои безумные суждения о природе – это за них его, как Христа, потащили на судилище.

Кеплер молчал, не решаясь оспаривать это святотатственное замечание. Со двора доносились конский топот и позвякиванье сбруи. И сверчки распелись на склоне дня.

Сеньор подтолкнул меня к Кеплеру: