Властелин Урании

Заглянули в конюшню – его лошадь была на месте. Стали разыскивать его самого – тщетно.

Наконец его сын Тюге обнаружил родителя в подвале, где размещался новый алхимический кабинет, и сказал ему:

– Ваш новый помощника кладовых, он ожидает приема.

– Пусть ждет, – проворчал Браге-отец, подсыпая в тигель медную крошку.

– Как, он должен целый день там сидеть из-за того, что не желаете прервать свои занятия, чтобы поговорить с ним? – возмутился Тюге.

– Как, я должен терпеть, что мой сын под моим же кровом будет мне напоминать о правилах приличия? – заорал он.

Тюге ушел.

Вскоре после этого в подвале, обеими руками поддерживая полы своего черного платья, появилась Магдалена.

– Ну, каков он с виду, этот Кеплер? – спросил ее отец.

– Он уродлив, чернявый, с шишковатым лбом, на бровях и веках припухлости, а шея длинная, как у селезня. Ваша София ни на шаг не отходит от его дочки Регины, хотя той не больше трех лет.

В свои последние годы Сеньор весьма ревниво относился к своей младшей дочери. Он тотчас рискнул одолеть лестницу, чтобы поглядеть на Кеплера, сдержанного, бедно одетого, робостью своих манер усугубившего заносчивость моего хозяина.

С Кеплером были еще двое, одного звали Мюллером, это был еще один помощник (месяц спустя он покинул нас, чтобы вернуться в сопровождении всего своего семейства), другой же – некто барон Гофман, человек с острой бородкой и залысинами на лбу; мой господин его уже посещал в Праге, барон жил в двух шагах от императорского дворца и надзирал за перевозкой наших приборов. На другой день он отправлялся в Дрезден, а по возвращении в столицу должен был доложить там о состоянии дел в Бенатки, где строительные работы едва успели начаться.

Уезжал он озабоченный, было заметно, что его грызет мысль, подобает ли оставлять Кеплера на съедение Тихо Браге; тут он не ошибался, ибо мой хозяин невзлюбил нового помощника.

Йоханнес Кеплер говорил мало и скромно, что поначалу пришлось Сеньору по душе, но в этой манере, казалось, сквозил упрек той запальчивости, которую вечно позволял себе господин Тихо. Математика интересовали размышления хозяина, но он желал их знать затем, чтобы дополнить своими собственными. А тот, обозленный предательством Урсуса, еще не решил, стоит ли показывать вновь прибывшему свои записи.

Целый месяц, пока продолжалось строительство наблюдательных галерей, он, напротив, старался вытянуть у Кеплера, каковы плоды его открытий, о своих же норовил умолчать. К этому прибавлялось множество всяческих каверз более подобающих мелочным натурам, чем высокородному дворянину. Когда он присматривал за распределением чего-либо между домочадцами, будь то дрова для каминов или горячая вода, чете Кеплеров всегда доставалось что поплоше. Привязанность малышки Софии к их дочери Регине долгое время была единственной причиной, заставлявшей его сохранять по отношению к ним хотя бы некоторую терпимость. Сеньор доходил до того, что в присутствии Магдалены высмеивал жалкий наряд Кеплера, не подумав о том, что его неизменный черный камзол с протертыми локтями и плащ, отделанный серым заячьи мехом, свидетельствуют о нищете, которую он терпел в Австрии, где прозябал, зарабатывая на жизнь составлением гороскопов.

Его жена, потерявшая двоих детей – один умер в раннем возрасте, другой скончался, едва успев появиться на свет, – по-видимому, была вконец измучена стужей, голодом и ранами, которые хозяин дома без устали наносил самолюбию ее супруга.

– По-моему, похоже на то, что он хочет нас прогнать, – говорила она.

Сиятельная дама Кирстен смиренно вставала на защиту моего господина, возражая ей:

– Он резок с теми, кто внушает ему почтение, так он хочет показать, что любит их.

– Сильно же он нас полюбил! – пробормотала Барбара Кеплер.

Под конец господин Браге настоял, чтобы его гость подписал контракт, где обязуется не разглашать содержание манускриптов, с коими будет сверяться, а также не похваляться полученными таким путем знаниями при дворе. Прибегая к подобной мере, он, несомненно, не столько хотел уберечься от плагиата, сколько предотвратить рискованную для его доброго имени публикацию вычислений, чье несовершенство день ото дня становилось для него очевиднее.

Их споры, в которых я ничего не понимал, хотя хозяин вынуждал меня при них присутствовать, будто нуждаясь в свидетеле, чье сочувствие не внушало сомнения, всегда происходили более или менее одинаковым образом. Наступала минута, когда Сеньор отшатывался от стола так стремительно, что взметывалось пламя свечей, и, отбежав в глубь залы, оттуда кричал: «Вы думаете, я не знаю того, о чем вы толкуете?!»