Властелин Урании

Четыре ученика трудились под началом Гайека, запечатывая сосуды с купоросом, медью, золотым песком, щелочью, с маслом, что зовется солнечным и включает в свой состав золото, с кадмием и ртутью. Они мастерили также части оснастки перегонного куба и другой, поменьше, печи, – которым предстояло последовать за моим хозяином в его загородный приют, да и Магдалена рассчитывала попользоваться ею для приготовления своих снадобий.

Месяца не прошло, как она уже прослыла искусной врачевательницей. К ней потянулись страждущие со всех Градчан. Она приспособила к этому делу двух учеников Тадеуша Гайека: по ее поручению они разыскивали на ярмарке все, что требовалось для составления ее микстур, и склянки с новыми снадобьями выстроились вдоль стен подвала. Годом позже там стали скапливаться приборы, половина из которых так никогда и не нашла применения, их гигантские части, разбросанные в коридоре, ведущем в алхимический кабинет, превратили его в подобие лабиринта.

Этот замок Курца посещали столь многочисленные визитеры, что мне то и дело приходилось исчезать из дому. Тайны, что скрывались за стенами императорского дворца, мучили меня тем сильнее, что находился-то он совсем рядом. Направляясь в город, я боялся поднять глаза на каменную стену, обращенную к западу, и дворец Шварценберг с его серыми стенами казался мне самым зловещим из строений города. Как бы незаметно я ни проскальзывал среди толпы, теснившейся по всей длине мощеной улицы, меня все равно не покидала уверенность, что проклятое императорское любопытство меня где-то подстерегает, следит за мной из окон… Да, достаточно самомалейшего повода, чтобы я стал жертвой опытов для демонов монаршьей любознательности, и тогда-то какой-нибудь из жестоких врачевателей снова, как некогда мерзавец Геллиус, захочет отделить меня от моего братца.

Вскорости я набрел на мастерскую портного Прокопа, здесь, в «Двух свечах», где он и жил. За несколько дней до того как Сеньор, сообразно моему пророчеству, выбрал из трех предложенных императором жилищ замок Бенатки, бородища Прокопа раздвинулась в улыбке, предназначенной мне, и он сказал: «Я знал, что ты вернешься».

Меж тем как он начал поверять мне секреты кройки одежд, а я с восторгом следил за его мудрыми в работе руками, старый портной рассказывал мне об императоре, о том, что мой страх перед ним не лишен оснований. Рудольф очень увлекся господином Браге, говорил он, не только потому что считает его способным добыть философский камень, но и руководствуясь неким предсказанием.

– Понимаешь, о чем я толкую?

Тадеуш Гайек, очень влиятельный в ту пору, когда Рудольф рассчитывал овладеть искусством делать золото, чтобы было чем выплачивать туркам дань, и поныне оставался в курсе того, что делалось при дворе. Он, в свою очередь просветил на сей счет господина Браге, но было заметно что и самому Гайеку ведомо отнюдь не все.

– Ты знаешь, что это было за предсказание? – повторил портной.

– Откуда мне знать? – Я пожал плечами.

Но его большое бородатое лицо казалось до того бесхитростным, что я тут же признался: да, мне это известно.

– Мой господин предсказал императору, что он покинет сей мир на пятидесятом году жизни, вскоре после того как умрет его лев.

– Это ведь ты напророчил, правда?

Сеньор и впрямь приказал мне испробовать свое «проклятое искусство» на императоре. И тут мне на ум пришла эмблема льва из забытой на острове книги Альциато. На одной из ее страниц Гектора привязывают к колеснице, а герой восклицает: «Теперь можете тешиться, сколько угодно, режьте меня на куски! Разве самые трусливые зайцы не делят шкуру льва, когда он мертв?»

Но Бернгард Прокоп имел в виду не это. Конечно, хозяин присвоил мое предсказание, предупредив императора, что ему надлежит опасаться рокового исхода после смерти льва. Но он присовокупил к этому еще одно пророчество собственного сочинения, о котором я не имел ни малейшего понятия: согласно ему, Рудольф умрет на пороге пятидесятилетия, подобно покойному французскому королю, от руки негодяя-монаха.

Тем самым Тихо Браге рассчитывал убедить императора не доверять католикам, которым не нравилось его благодушное отношение к последователям Лютера. Его брат Матиаш преследовал этих последних у себя в Австрии. Бернгард Прокоп, сам будучи лютеранином, так же как Гайек, да и большинство мыслящих людей города, прекрасно знал об этом. У него-то были все основания опасаться капризов двора ведь реформистская вера была лишь одной из его ересей. Второй являлась склонность к мужеложству. Да и самого императора подозревали в том же, поскольку он не хотел жениться. Предаваясь сему греху всласть, Рудольф под любыми предлогами, кроме собственно этого, отправлял за решетку тех, кто был подвержен подобной страсти.

Прокоп уже поплатился за подобное четырьмя годами тюрьмы, якобы во искупление свих сношений с сатаной, но его вызволил один знатный дворянин, который тоже, как и он сам, был сопричастен не слишком терпимым обыкновениям.