Властелин Урании

При этих словах он разом обрел всю былую самоуверенность. Я же, настроившись пророчествовать, уже не мог закрыть дверь своей души, распахнутую так неосторожно, и теперь в нее валом валили видения, которых никто не звал. Я предостерег его:

– Не задерживайтесь в Магдебурге. Эрик Ланге, Урсус и Геллиус плетут заговор против вас.

– Что мне за дело до их козней, если обо мне позаботится император! Но это правда, ты уверен?

– За это я ручаюсь.

– Превосходно, – молвил он, не обращая внимания на ливень, струи которого стекали по бархату его шляпы. – На сей раз моя очередь предсказывать: говорю тебе, что недели не пройдет, как мы будем в Магдебурге.

Весь наш караван – женщины, девушки, слуги, ученики, приборы, погруженные на шесть карет и повозок и сопровождаемые четверкой свежих запасных лошадей – в один дождливый день выехал из Ванденсбека и потянулся по раскисшим дорогам вдоль берега Эльбы.

Приют мы обрели в окрестностях Виттенберга, изобилующих тонущими в тумане ригами и трактирами, чьих крыш и шпилей не было видно, так густо поднималась от реки незыблемая октябрьская испарина.

Женщины непрерывно стонали и ныли. Тюге ухлестывал за служанками. Его брат Йорген под руководством своего наставника обучался музыке. Неуверенное пиликанье его виолы отравляло наши вечера.

Но несмотря на все это, в Тихо Браге вновь пробудилась присущая ему мощь характера. Доказательство тому я получил однажды поутру, присутствуя при его туалете. Пока лакей Хальдор щедро лил ему на макушку уксус и кипяток, а другой, трактирный слуга раскладывал и согревал для него белье, Сеньор растирал свое тело с тощими ногами и круглым, будто колокол, брюхом, поросшим рыжей шерстью, жесткой, как рыбий плавник.

Тут-то он и заговорил со мной о женихе своей сестры.

– Эрик Ланге, – начал он, – тварь хитрая и лицемерная, я нимало не удивлен, что он так двулично ведет себя со мной. Да будет тебе известно, что ничего нового ты мне не открыл. Он всегда был таким же и с Софией. Я уже давно догадывался. что он все еще поддерживает тайные сношения с Урсусом, ведь это он некогда притащил его на мой остров.

Не переставая говорить, он привел в движение язык своего колокола и извергнул семя в точности так, как мне описывали.

Его речь прервалась лишь на краткий миг, и рычание, которое он при этом издал, самым естественным образом смешалось с теми звуками, что исторгал у него жар льющегося на плечи кипятка, причем он встряхнулся так мощно, что одна обжигающая капля брызнула мне на шею пониже уха.

Я понял тогда, какой большой заслугой с его стороны было воздержание от охотничьих потех, верховой езды и прочих услад, которые природа щедро дарит тем, кто ладно скроен. Потрогав шею, я призадумался о том, какую неутоленную страсть он замещает служением науке. Свою любовь к ней он черпал в инстинкте продолжения рода.

Эрик Ланге в этом смысле походил на него, даром что потомства не имел и обзавестись оным не стремился. Когда мы с ним встретились в Магдебурге, где он смог поселиться благодаря щедротам герцога Брауншвейгского, он заключил Софию Браге в объятия с пылким чувством, которого ему так недоставало все эти месяцы, когда от него напрасно ждали, что он поспешит вновь обрести утраченную невесту.

«Как я счастлив, что мы снова вместе!» – сказал он ей, а потом принялся выяснять, каковы планы моего господина. Однако же о свадьбе не упомянул не единым словом, хотя Тихо Браге, пытаясь соблюсти приличия, намекнул: «Увы, дорогой Эрик, года три-четыре тому назад, будь ваше положение прочнее, я дал бы вам в жены мою сестру, ныне же, когда ваши дела поправились и вы одеты, словно принц, подобному союзу препятствует то, что наше состояние стало таким ненадежным и скудным».

Он не скрыл от Ланге, что если император Рудольф в самом скором времени не устроит его при своем дворе, семейная казна истощится. Поведал о злополучном займе, коим он умудрился ссудить герцога Мекленбургского. Тогда Эрик Ланге принялся жаловаться, что его собственное положение более чем прискорбно, насчет же богатого наряда, сие лишь видимость, которой не следует доверять.

При этих словах Магдалена бросила на него презрительный взгляд, а потом до конца трапезы только и делала, что в утешение Софии рассуждала о мужской низости и непостоянстве, из-за которых она и сама столько выстрадала тогда с Геллиусом.