Властелин Урании

Итальянец, именовавший себя то «бичом Аристотеля», то «Теофилом», а то и «Филотеем» и говоривший о себе, словно о герое, ведущем изнурительнейшую из битв с невежеством, хотел было ускользнуть прежде, чем кто-либо вздумает опровергать его аргументы. Некоторые из присутствующих, боясь, как бы он не сбежал, не выслушав их, решили его удержать. Перед ним заперли дверь. Какой-то студент, похожий на птенца, стал защищать Аристотеля, но его щебетанье прервал сопровождавший их мужчина постарше, напомнив, что Бруно не так давно запретили появляться в этом городе за то, что науку, удел колдунов, он предпочел вере в Господа.

Желая то ли опровергнуть обвинения, то ли доказать свою правоту, Бруно, по правде говоря, пустил в ход не слишком христианские доводы. Тотчас указав своим слушателям на меня, он заявил, что душа распределяется между людьми не поровну, одним достается, другие обделены. Тут он мягким голосом, с блистающим взором вопросил своих внезапно смолкнувших оппонентов:

— Если истинно человеческих душ было создано очень мало, не следует ли нам задуматься о том, зачем по земле ходит столько бесполезных тел? А коль скоро наш Йеппе наделен душой (в чем невозможно усомниться, раз у него столь мощная память), почему эта душа при своем воплощении не нашла для себя приюта получше, чем его смехотворное тело?

— Мое тело вовсе не смехотворно, — возразил я, — оно двойственно. Брат-нетопырь, обитающий разом на небе и на земле, — это моя небесная половина.

— Забавная идея, — усмехнулся Бруно.

Он пожелал узнать, как я это себе представляю, и я отвечал, что моя небесная половина — противоположность мне, что в мире ином брат мой распростирает свои крыла, как ему вздумается, он исполнен познаний, может мыслить и делать расчеты, как сам господин Браге. Я возблагодарил небеса за то, что ношу у себя на боку его бренную оболочку, ведь, не будь ее, я никогда не был бы столь твердо уверен в его существовании.

Подобно ловкому портному, Бруно владел искусством использовать чужие мысли, чтобы кроить из них наряд для своих собственных.

— Сеньор Браге так ничего и не ответил, когда я послал ему свою книгу «De umbris idearum», — сказал он, покосившись на Геллиуса (а тот следил, как его план шаг за шагом приближается к своему завершению). — Ныне я догадываюсь, что, согласно твоей теории, являюсь его небесной половиной, да-да, не кто иной, как я, злосчастный Теофил, воспаряющий на крылах мысли, я, в кого завистливые педанты мечут свои стрелы за то, что мне хватает мужества чтить Господа, в неисчислимых своих обличьях вечно бродящего по свету! Я — Арлекин, лицедействующий перед самим собой, твой хозяин не ведает, как я ему нужен! Мое отсутствие для него — жестокая потеря, а он и не догадывается! Знаешь, почему Тихо Браге не посмел дойти до конца в опровержении аристотелевых домыслов? Он цепляется за его недоуздок. Не пожелал открыть свою душу и сердце подлинному знанию, дивному в лоне бесконечной многоликости бытия. Свобода без систем, безмерная и сама не являющаяся мерой, — вот что такое это знание! Вотще Тихо Браге ищет вечного света в потемках своей подземной обсерватории. Напрасно выбивается из сил, пересчитывая звезды. Я бы открыл ему пьянящие тайны воображения, божественную игру красок, но он не захотел. Смотри, я посылаю ему в дар эту книгу, которую тотчас вручу его сыну, а ты проследи, чтобы ни он, ни Геллиус не потеряли ее в дороге, ибо от этого зависит спасение твоего господина.

— Скорее можно подумать, что от него зависит ваше спасение, — заметил я.

— Каким это образом? — спросил он, вытягивая свою тощую, покрытую редким пушком шею.

— Вы верите, что небеса непостижимо громадны, как вчера утверждал Геллиус, вы считаете, что им нигде и конца нет, и предполагаете, будто там, в некоем далеком новом свете, обитают подобные нам существа, что есть тысячи, сотни тысяч планет, похожих на нашу, изобилующих озерами и горами. Из-за этого вы презираете Аристотеля и всех, кто привержен мере и счету, кто жадно, как мой господин, трудится над созданием карты небес. Но по существу вы им завидуете.

— Чему мне завидовать?

— Их математической точности.

— Поскольку они заблуждаются, мне дела нет до их расчетов.

— Но они-то по крайней мере проявляют те способности ума, которых вы лишены. Вам же, вместо того чтобы удовлетвориться милостью небес, так щедро одаривших вас памятью, непременно надо объяснить свой талант методом колеса, невразумительными символами и эмблемами, сводящими воедино аспекты мироздания.[19] Что до меня, подобно вам обладающего способностью к запоминанию, я полагаю, что от ваших символов она ни на йоту не увеличивается.

— Именно поэтому моя метода предназначена не для тех, кто уже наделен хорошей памятью, а для тех, кто хочет ее обрести.