Властелин Урании

Не успел я оторвать глаза от этой сцены, как увидел лодку, она пристала невдалеке в укромной бухточке, куда не достигали взбесившиеся валы. Ко мне оттуда карабкался человек, то был Тюге, старший сын хозяина: один из лакеев сообщил ему о моем укрытии. Чтобы отыскать меня, он отплыл из Копенгагена еще на рассвете.

«А теперь поторопись, — сказал он, таща меня за шиворот, — надо успеть воспользоваться ветром».

Я показал ему тело девушки и объяснил, что произошло. Слуга взвалил ее к себе на плечо, пронес по узкой песчаной косе, где нас ждал гребец, и опустил на дно лодки. Когда мы отошли от берега, лакей прочел молитву, Тюге осенил чело юной мученицы крестным знамением и перебросил труп через борт. Она настолько исхудала, что мгновенно пошла ко дну, накрытая студеной волной.

Вот при каких обстоятельствах мне было суждено в последний раз оглянуться на тающий вдали родной берег. В свете дня, едва успевшего разгореться, проступали очертания белых прибрежных скал, и души мореплавателей, реющие над волнами, провожали нас, как трепетная свита.

Когда мы поднялись на борт «Веддерена», стоявшего на якоре посреди Голландского пролива, Тюге заявил, что господин Браге будет весьма рад моему спасению, стало быть, я должен благодарить за него отца не менее, чем сына. Поверив ему разве что наполовину, я боялся, что, когда мы прибудем на место, Сеньор не преминет охладить пыл моей признательности, однако он не слишком старался это сделать. Меня привели к нему. Он смущенно проворчал:

— Перестань реветь, ты же спасен. Такими заботами ты во многом обязан моей жене, сестре и дочерям, это они настояли, их и благодари.

— Я не забыл, что изначально обязан вам жизнью, — возразил я, — и не забуду, что сегодня вы опять возвращаете мне ее.

При этом я проливал столь обильные слезы, что он отвернулся.

— Если хочешь доказать мне свою благодарность, — буркнул он, — оставь свои пророчества.

И я дал в том торжественный обет.

Его одежда, размер его острой бородки — все говорило о том, что он снизошел до притворства, лишь бы сохранить за собой свои привилегии. Печать усталости и отвращения лежала на его лице, дышал он, как кузнечные мехи, словно вся его природная мощь была подорвана. Мне было страшно жаль его.

Кроме забот о своем семействе, в тесноте ютившемся на Фарвергаде (слугам приходилось каждый вечер переходить на другую сторону улицы, чтобы переночевать у домовладелицы-немки), он сталкивался с немалыми препятствиями в своих обычных ученых занятиях. Так, городские власти настаивали, чтобы он освободил башню крепости. Он должен был вместо того, чтобы разместить там квадранты, привезенные с Гвэна, распорядиться, чтобы оттуда убрали и те, что там уже находились, а он понятия не имел, куда их девать.

Улица Красильщиков, с тех еще пор забитая лавками торговцев и ремесленными мастерскими, была для него крайне неудобна. За последние семь лет число мельниц перед Вестерпортом увеличилось вдвое. Городской пейзаж изменился. Помимо всего прочего, здесь стало очень шумно, не сравнить с Гвэном, а ведь утренняя тишина так необходима тому, кто работает по ночам. А тут еще Лонгомонтанус покинул его, предпочел наняться в помощники к другому ученому. Наконец, когда и юный Блау вернулся в свою Голландию, с ним остался один только Франц Тенгнагель, да и тот блуждал в раздумье, на что решиться, и склонялся к тому, что возвращение в Германию было бы всего разумнее. Он рассчитывал получить от своего отца сумму, которой хватило бы на такое путешествие. Однажды, когда я грезил, заглядевшись на мельницы Вестерпорта, он сказал мне, что скорее всего воспользуется для этой цели судном моего хозяина, ведь тому наверняка придется бежать от королевского гнева.

— А? Что? — пролепетал я. — Откуда вы это взяли?

— При дворе ходят слухи, что он у себя на острове совершал ужасные преступления.

— Это сплошная ложь! — возмутился я.

— А тебе-то откуда знать?

И я впервые солгал, приписав себе пророческие способности. «Моя ненависть ко всей этой клевете происходит от моего дара, — заявил я. — О том, что в их наветах нет ни слова правды, мне ведомо потому, что тайны мира иного открыты передо мной».

София Браге, когда я спросил, верно ли, что ее брат собирается уехать из Дании, ответила: «Никого не слушай, мой брат скорее умрет, чем покинет свое отечество».

Она постарела, черты лица огрубели, но в нем светилась печальная доброта, будившая во мне воспоминание о Бенте Нильсон, и сердце мое начинало биться сильнее. Она поддерживала своего брата в его испытаниях, идущих чередой одно за другим, но, быть может, делала это лишь затем, чтобы не признать, что и сама находится на грани отчаяния.