– Ты не того винишь, Энгельберт. Не я подстроил ту ловушку.
– Брось, ты прекрасно понял, о чем я: все эти неприятности из-за того, что ты вытворяешь!
– Что я вытворяю?
– Вообще… все твое поведение в последние недели! Кое-какие высказывания, и то, что тебя теперь не слишком волнует собственное подразделение, и даже то, с кем ты якшаешься! – не останавливался Энгельберт, будто решил выплеснуть наконец все, что давно уже накопилось. – Не многовато ли получается, а? Как, по-твоему, подействует на людей, если они увидят тебя, например, с типом вроде того, с которым ты недавно беседовал?
– С ним? Только не говори мне, что зазорно общаться с классом Ноль! Я-то думал, что ты шире смотришь на такие вещи.
Он был прав, и это только еще больше распалило Энгельберта. Ему показалось нечестным со стороны Танкреда обвинять его в классовом расизме, хотя дело было в другом.
– Ты прекрасно знаешь, что его статус здесь совершенно ни при чем, речь о его поведении! У вас был вид двух заговорщиков, а это наводит на подозрения!
Танкреду очень хотелось проявить максимум терпения по отношению к Энгельберту, но и тому не стоило перегибать палку.
– Сбавь тон, солдат! Не забывай, что говоришь со своим лейтенантом!
Энгельберт невольно отпрянул. Он не ожидал, что в подобной ситуации Танкред воспользуется своим званием. Потом он заметил, сколько взглядов обращено на них в коридоре.
– Послушай, Энгельберт, – понизив голос, снова заговорил Танкред, – я не знаю, что ты имеешь против того человека, но можешь не рассчитывать, что я перестану с ним общаться только потому, что он тебе не приглянулся. В чем его вина? В том, что он мобилизован по принуждению?
– Конечно нет, – возразил Энгельберт, тоже, в свою очередь, говоря тише. – Но известно, что все недовольные – поголовно бесшипники. И немудрено, что на общение с ними косо смотрят.
– Каждый волен думать что хочет, ведь так? Если этот человек сделал что-нибудь противозаконное, пусть мне об этом скажут, иначе я не вижу, во имя чего должен воздерживаться от встреч с ним.
Говоря это, Танкред прекрасно понимал, что лукавит. Хоть он и не знал подробностей того, чем занимался Альберик, но все же был не настолько наивен, чтобы верить, будто тот ни в чем не преступает рамки закона.
Энгельберт открыл было рот, чтобы ответить, но потом как будто передумал. Когда он заговорил, голос его был холоден как лед:
– А когда тебе все-таки предъявят доказательство, Танкред, обратишь ли ты на него внимание? Уважаешь ли ты еще закон?
Почувствовав весь подспудный смысл вопроса, Танкред на мгновение заколебался.
– Закон… не знаю, – в конце концов признал он. – А вот что касается нравственности, тут я уверен.
Энгельберт покачал головой, как если бы ответ не удивил его:
– Когда человек присваивает себе право решать, подчиняться закону или нет, он
И, не добавив больше ни слова, двинулся прочь.
Чувствуя спазм в желудке, Танкред смотрел ему в спину, пытаясь понять, как Энгельберт вдруг проникся к нему таким недоверием. По всей видимости, отныне тот рассматривал его как угрозу своему брату. И хотя сам Танкред не думал, что ему есть в чем себя упрекнуть, он вынужден был признать, что ход событий только что подтвердил правоту его оператора-наводчика. Пусть и косвенно, но это он отправил Льето на больничную койку.
Пиканье мессенджера вырвало его из раздумий. Это было всего лишь текстовое напоминание:
В челноке, который нес его в Центр тахионной связи, Танкред мысленно пробежался по темам, которые он должен или, точнее,
Центр тахионной связи сиял белизной. Такой ослепительной асептической белизной, что это почти вызывало мигрень. Танкред провел мессенджером над детектором, обозначенным серым кругом на приемной стойке, после чего девушка-оператор сообщила ему номер кабины. Он прошел через переполненный зал ожидания и углубился в нескончаемый коридор, по обеим сторонам которого шла длинная череда дверей.
Кабины тахион-связи представляли собой маленькие комнатки кубической формы без каких-либо декоративных элементов, с белыми стенами и светящимся потолком. Танкред спросил себя, к чему в центрах связи столько белизны. Он устроился в занимающем всю середину помещения кресле, и неизвестно откуда прозвучавший голос объявил:
–