Властители и судьбы

Прежде в Спарте было два царя: царь-военачальник (во времена мира осуществлял дела гражданские) и царь религии, царь-жрец.

Но Креонт обнаружил в себе характерные черты двух царей одновременно и проявил их на народном собрании. Оказалось: царь-жрец излишен. Этот нерадивый вождь воззрений за двенадцать лет религиозной деятельности произнес только семь речей, далеких по своему образцу от убедительных.

И тогда царь Креонт взял бразды умонастроений. Он произносил речи со скоростью двенадцати молний, сияющих над счастливой землей, и с блеском ста двадцати молний, взмывающих на тонких красных крыльях над океаном.

Он произносил речи поодиночке и одновременно: война, посадка олив, спортивные игры, справедливость, любовь, домашние животные, проблемы Олимпа, строительство храмов, погребение, противозачаточные средства — все понимал Креонт и все терпеливо разъяснял гражданам Спарты.

Он вызвал Полидевка и четыре часа обучал его правилам кулачного боя. Он пригласил Орфея и шестнадцать часов разъяснял ему размеры песен, переставляя созвучия. Орфей вышел из дворца бледный и вялый и, не задерживаясь, не оглядываясь, ушел из Спарты в долину Кефиса, к разбойнику Прокрусту. По крайней мере, Прокруст был откровенным разбойником.

Прошло восемнадцать лет. Коллегия эфоров, состоящая из пяти человек, проводила, по обычаю, эту ночь вне дома.

Эфоры сидели возле дворца и наблюдали небо.

Законы Спарты гласили: если в эту ночь падала звезда и ее, падающую, замечало не менее трех эфоров, царь-жрец подлежал неминуемой замене.

Креонт волновался. И — напрасно.

В августе звезды падают семьями.

В эту ночь царь-жрец Лаодок скоропостижно скончался... от болезни сердца.

Богатые похороны устроил Креонт Лаодоку. Городской рынок закрыли на восемь дней. Маляры, столяры, плотники, слесари, гончары, мукомолы — никто не трудился. Тело Лаодока уложили в гроб, любовно залили медом. Периеки, считавшиеся гражданами Спарты, но не допускавшиеся к гражданской жизни страны, в основном — земледельцы, но с изрядной прослойкой ювелиров и золотых дел мастеров, периеки обязаны были сопровождать гроб, и сопровождать серьезными вздохами.

Илотам, крестьянам Спарты, рабам, но без официальных цепей, илотам было крайне необходимо обнаруживать неизбывную скорбь и придавать глазам своим и жестам своим страдальческое выражение, возникала у илотов насущная потребность разрывать на себе бороды и уши, вообще — лица, всхлипывать, выкрикивать пронзительные слова, чтобы не опозориться перед потомками покойного, умытыми ливнями слез, вздымающими вопли так высоко, как не сумели бы вздымать голодные и обиженные вопли семь тысяч свиней, не получающих любимые помои семь тысяч дней, избиваемых семикилограммовыми гвоздями семь тысяч дней, избиваемых семикилограммовыми гвоздями семь тысяч ночей (илотам доложена форма: во все времена года — островерхие шапки из кожи собаки, накидки из козьего меха с дырами для рук; после похорон илотам полагалось определенное количество ударов палкой: не за невыполнение чего-либо — чтобы помнили, что они — илоты).

Остальные спартиаты шли за гробом четырехугольной колонной, авангард — царь и эфоры.

Плечом к плечу с Креонтом шагал молодой человек с выправкой военачальника — Язон. Он шагал плечом к плечу с царем: он пожертвовал царю драгоценное руно и пообещал жениться на горбатенькой дочери царя Главке.

Язон претендовал на звание второго царя Спарты.

— А я? — спросила Медея.

— Что — ты?

— Да, что — я?

— Ты — ничего.

— Как — ничего?

— Да так вот — ничего.

Язон уже занимался увлекательными делами Спарты, он беседовал — царственно.

Приблизительно такой же разговор состоялся у Медеи и с Креонтом, и с горбатенькой Главкой, и с дочерью Майей. Характер дочери был ясен. Она бегала за Язоном, как собачонка, разве не лаяла. Язон мимоходом обронил однажды:

— Майя, это — мама.

И Майя подбежала к горбатенькой Главке и запела обрадованно:

— Мама!

И тогда зашевелилась ненависть.

Медея еще раз остановила Язона.

— Я поняла: я — твое первое увлечение. Наконец, тебя пленила зрелая, горбатенькая любовь...

— Медея! — предостерег Язон.

— Ах, извини! Но согласись: Главка немножко, ну, чуть-чуть, калека, — Медея лицемерно заплакала.

— Медея! — растерялся Язон.

— Я согласна! Я согласна быть твоей официальной любовницей: кто поверит, что можно целовать это горбатенькое тело? Но — оставь меня в прекрасной Спарте. Я буду рассказывать по утрам твоей возлюбленной калеке легенды Колхиды. Оставь меня и оставь Икара.

— И — умница! — сказал Язон серьезно. — А Икара мы определим в агелу. Он будет равным в государстве равных.

Да, нет ни бедных, ни богатых. Все — нищие. Деньги Спарты — железные пластинки — специально вымачивали в уксусе, чтобы хрупкие и ломкие денежные знаки ненадолго задерживались у граждан. Золото и серебро — священная собственность государства. За хранение этих металлов спартиат наказывался казнью.

Все нищие.