Влияние морской силы на историю

Могут заметить, что американцы испытывали такие затруднения, несмотря на большие, удостоверенные убытки, наносившиеся британской торговле крейсерами союзников и американскими каперами. Этот факт и незначительные результаты общей войны, подчиненной в то время задаче уничтожения торговли, показывает второстепенное и нерешительное влияние такой политики на великие проблемы войны.

Глава XI. Морская война в Европе (1779–1782)

Предшествующая глава закончена мнениями Вашингтона, выражавшимися по различным поводам и неоднократно относительно влияния морской силы на борьбу за независимость Америки.

Если бы позволило место, то эти мнения могли бы быть поддержаны мнениями сэра Генри Клинтона – английского главнокомандующего[153]. В Европе результаты в еще большей степени зависели от того же фактора. Здесь союзники имели три отдельных объекта, по отношению к каждому из которых англичане занимали строго оборонительное положение. Первым из них была сама Англия, для вторжения в которую необходимо было прежде всего уничтожить флот Канала; если эта задача и ставилась серьезно, то попытки разрешения ее вряд ли можно назвать серьезными. Вторым был Гибралтар, третьим – Менорка. Однако союзникам удалось достигнуть только последней цели. Трижды Англии угрожал флот, значительно превосходивший ее собственный; трижды угроза исчезала безрезультатно. Трижды Гибралтар был поставлен в критическое положение и трижды его выручало искусство и счастье английских моряков, несмотря на подавляющее неравенство сил.

После сражения Кеппеля близ Уэссана в течение 1778 и первой половины 1779 г. не было ни одного генерального сражения между флотами в европейских морях. Между тем Испания шла к разрыву с Англией и деятельному союзу с Францией. Война была объявлена ею 16 июня 1779 г., но еще 12 апреля был заключен договор между двумя королевствами Бурбонов, предусматривавший деятельную войну с Англией. По его условиям, должно было предпринять вторжение в Великобританию или Ирландию и употребить все усилия к возвращению Испании Менорки, Пенсаколы и Мобиля, – и оба двора обязались взаимно не соглашаться ни на мир, ни на перемирие, ни на прекращение враждебных действий до тех пор, пока не будет возвращен Гибралтар[154].

От объявления войны воздерживались до полной готовности к нанесению удара, но при натянутых отношениях с двумя странами английское правительство, без сомнения, должно было бы держаться настороже и приготовиться воспрепятствовать соединению их флотов. Но в действительности не было установлено серьезной блокады Бреста, и двадцать восемь французских линейных кораблей вышли оттуда беспрепятственно[155] 3 июня 1779 г., под начальством д’Орвилье, бывшего противником Кеппеля за год перед тем. Флот направился к берегам Испании, где он должен был найти испанские корабли, но полное соединение состоялось не ранее 22 июля. Семь летних месяцев были, таким образом, упущены, но это была не единственная потеря; французы были снабжены провиантом только на тринадцать недель, и эта поистине великая армада из шестидесяти шести военных кораблей и четырнадцати фрегатов имела перед собой не более сорока рабочих дней. Кроме того болезни опустошали ряды флота, и хотя ему удалось войти в Канал, пока английский флот был в море, последний, численность которого составляла немного более половины числа кораблей неприятеля, сумел пройти через него. Вялость действий коалиции увеличила слабость ее сил, явившуюся следствием недостаточной подготовки; великая и естественная паника на берегах Английского канала и взятие одного линейного корабля были единственными результатами крейсерства, продолжавшегося для французов свыше пятнадцати недель[156].

Разочарование, явившееся следствием дурной подготовки главным образом Испании, хотя и французское министерство не сумело удовлетворить настоятельные потребности своего флота, обрушилось, конечно, на ни в чем неповинного генерала Д’Орвилье. Этот храбрый и образованный, но несчастный офицер, единственный сын которого умер от чумы, бичевавшей союзников, не мог выдержать такого несправедливого отношения. Будучи глубоко религиозным человеком, он не искал спасения в самоубийстве, подобно Вильневу после Трафальгара, но отказался от командования.