Влюбленные

После этого Денис и в самом деле быстро заснул, а Костя подложил под спину подушку и начал «переживать» — в мельчайших подробностях вспоминать все то, что произошло при встрече с Ниной. Теперь это стало для него привычным — перед тем как заснуть, еще раз мысленно увидеть ее глаза, улыбку, услышать ее слова, находя в них какой-то особый, не сразу открывающийся смысл. Бодрствования эти иногда затягивались за полночь; по утрам поламывало голову, приходилось обливаться холодной водой, проделывать усиленную гимнастику с гантелями, — и тем не менее он не мог отказать себе в этом удовольствии.

«Если бы у меня была ее фотография… Попросить? Она — мне, я — ей. Как-то по-мещански получается…»

Взял со стола карандаш, блокнот, в котором конспектировал органическую химию, и быстро сделал набросок Нининого лица. Ему удалось передать овал ее лба, тоненький подбородок, разлет широких, точно хвойные веточки, бровей… Но глаза! Он так ясно видел их на белом листе — совершенно живыми, пробовал обозначить карандашом — получалась какая-то несуразица: есть ресницы, веки, зрачки, но все это разъединенно, мертво.

«Где-то у меня была бумага для рисования».

Нагнувшись, вытянул из-под кровати чемодан с разбитыми углами. Порывшись в несложном имуществе, перекрутив рубашки, белье, вытащил со дна вздувшийся альбом. В нем хранились письма от матери и председателя Журавлевского колхоза Артема Кузьмича Полозова, с которым он изредка переписывался.

На колени упала маленькая чуть пожелтевшая фотография.

Костя взял ее на ладонь и обмер.

На него смотрела полнолицая девушка. Глаза — блестящие пуговицы — устремлены в объектив, мягкие губы растянуты в улыбке. Девушка счастлива уже тем, что ее фотографируют. Пушистые волосы по этому случаю гладко причесаны, на плечо накинута белая косынка.

На обороте карточки была надпись, сделанная округлым ученическим почерком:

«Лучше вспомнить и поглядеть, чем поглядеть и вспомнить. На долгую память Косте Журавлеву от Вали Швецовой».

«Как же это случилось, Валя?..»

Там, в далеком селе, он ходил с ней рука в руке на деревенских гуляниях, ветреными звездными вечерами провожал до дому и даже целовал у ворот. Переписывался, когда служил в армии. Но начались встречи на Девичке — и он вспоминал ее все реже и реже, как будто все то, что происходило у него с Валей, было с кем-то другим, не с ним. Писать перестал. Правда, и от нее письма больше не шли, но это объяснимо: она обиделась на его молчание.

«Валя, Валя… что же это такое?» — спрашивал Костя девушку на фотографии, в своей душе на находя объяснения случившемуся.

Он еще раз перечитал надпись.

«Вот… Все так и получилось, как тут написано», — подумал виновато.

ОДИН

Больных еще кормят завтраком, когда Дмитрий Антонович появляется в палатах. Он не любит эти часы в клинике — пахнет картошкой, соусами, «харчевня какая-то», — и все же заставляет себя приходить. Важно понаблюдать больных и за самым будничным занятием — едой. Кто и как встречает новый день? На кого можно положиться и за кем нужен глаз да глаз?

К тому же после отъезда дочери в Москву одному в квартире тягостно, хочется побыстрее уйти на работу. Комната Нины опустела; ни белых и синих — ее любимые цвета — платьиц на спинках стульев, ни книжек и тетрадей, раскиданных на подоконнике. В гардеробе лишь те вещи, из которых она выросла.

«Отдать кому-нибудь?.. Пускай висят. Память».

И кабинет кажется теперь неуютным, казенным. Только громоздкая мебель, только шкафы с туго спрессованными книгами — от стены до стены. Прежде он ворчал на дочь, что она захламляет его кабинет волейбольными мячами, нотными тетрадками, ветками черемух и рябин, которые в избытке тащила из лесу, а теперь почувствовал — этого-то как раз ему и не хватает.

Дмитрий Антонович овдовел рано. В марте 1945-го… Это случилось в Польше, под Катовицами, где он и его жена Надежда работали в госпитале.

Тот серый мартовский день ничем не отличался от прочих.

С фронта прибыли машины с ранеными, и перед зданием госпиталя темной массой двигались люди — усталые, наспех перебинтованные, еще не успевшие отмыть фронтовую грязь. Тяжелораненых санитары поднимали в душевую на носилках, другие шли сами.

Дмитрий Антонович с утра был в операционной и, работая, время от времени поглядывал на улицу. Прикидывал: «Сумеем ли всех разместить? Не занять ли и соседний дом под госпиталь?..» Там, на улице, среди суетящихся людей он видел жену, и видеть ее было радостно.

Надежда, переходя от машины, к машине, распределяла — кого в палаты, кого немедленно на операцию, — и бойцы, встретив ее, приветливую, уверенную, подтягивались, бодрились, кто-то уже шутил.

«Как бы она не простыла, — тревожился Дмитрий Антонович. — Вышла в одном халате. А ветер холодный».