Но я пишу вам, дорогой Иврард, не столько для того, чтобы выставлять напоказ собственное горе, сколько чтобы выразить глубокое сочувствие вашему. Ибо я чувствую, что вы были самым истинным ее другом, понимали ее полнее других, любили вернее и ее уход принес вам тем больше боли. Не спрашивайте меня, откуда я это знаю: у нас, артистов, свои способы читать в сердцах людей. Нет отношений более тесных, более дорогих, более прочных, нежели отношения отца и дочери, и именно любимую и любящую дочь, «столь же истинно мою, точно она моя по крови», вы будете оплакивать. Пусть вам послужит утешением мысль, что старый друг вас обоих понимает и разделяет вашу печаль.
Всегда истинно ваш
Иврард наблюдал за лицом Китти, пока та читала. Поначалу она улыбалась, потом нахмурилась, потом вид у нее сделался недоуменный. Едва дочитав до конца, она вернулась к началу и прочла еще раз.
– Дорогой, не знаю, что и думать. Почему в середине письма он вдруг называет ее мисс Марр?
– Думаю, это отрывок из письма, которое он собирался писать в «Миддлсвик газетт», а потом передумал.
– Иврард! Он же не мог бы!
– В голову ему это приходило.
– Разумеется, такое вполне в его духе, но… – Она снова взялась за письмо. – Господи, ну зачем ему обязательно притворяться, если он знает, что никого это не обманывает.
– Актеры зарабатывают на жизнь притворством. Наверное, трудно отрешиться.
– Вы знали Хелен Брайтмен, дорогой?
– Да.
– Отвратительная, ужасная актриса и пила как сапожник. Поэтому, разумеется, он не хотел уложить в постель Хлою! А после практически говорит: «Меня она не любила, поэтому совершенно очевидно, что вообще не способна любить».
– Сомневаюсь, что он что-то из этого хотел сказать. А теперь прочитайте снова последний абзац.
Она прочла.
– Да, если бы он только его написал, это было бы чудесное письмо.
– Так и я подумал. Об остальном мы забудем, списав как разглагольствования актера-антрепренера.
Она глянула на него с любопытством.
– Это правда, дорогой? Вы так к ней относились?
– «Спокоен ум и страсти растрачены»[87]. Последнее время да. Возможно, более, чем в то время сам осознавал. Вы любите своих детей, Китти, вы никогда не перестанете их любить. Это единственная любовь, которая никогда не меняется, никогда не умирает. – С минуту он курил молча, потом сказал небрежно: – Она назначила меня своим душеприказчиком. Если хотите что-то из ее вещей, они ваши.
– О, Иврард! – Достав из сумочки носовой платок, она стала ждать слез, которые, как она знала, сейчас польются. – Вы ведь не от собственного имени говорите, а от лица Хлои?
– Да. Есть еще мистер и миссис Уингхэмптон, пастор и его супруга в Эссексе… Вы их знаете?
– Нет.
– Они тоже могут выбрать что-нибудь, если им захочется. И я сам. Никто больше в завещании не упомянут, за исключением Эллен, которая получает сто фунтов.
– Ах, я рада. Эллен может поступить ко мне, если захочет.
– Повидайтесь с ней, ладно? И выберите что захотите.
Китти кивнула, промокая глаза.
– Наверное, не следует спрашивать…
Иврард догадался, что она хочет знать, и сказал, что у Хлои была ежегодная рента какой-то страховой компании.
– Это значит…
– Что угодно или ничего.
Достав пудреницу, Китти стала припудривать носик. Это всегда давало ей ощущение приватности. Она сказала зеркальцу, а ведь наедине зеркалу можно сказать что угодно:
– Хотя бы вам, Иврард, она что-нибудь рассказывала, то есть про саму себя? Вы понимаете, о чем я. – С помадой в руке она чувствовала еще большую уверенность. – Кто был тот человек?
– Какое это теперь имеет значение? Любой из нас мог бы сочинить за нее историю, и всякий раз история была бы иной. Каждый из нас знал другую, собственную Хлою. Это единственная Хлоя, какую мы когда-либо будем знать.
– Была, наверное, настоящая Хлоя, которую никто из нас не знал.
– Так же, как есть «настоящая Китти», – улыбнулся он, – и «настоящий Иврард»? Но настоящие ли они? Вот что заставляет меня задумываться о мире ином.
– Ах да, вы собирались мне о нем рассказать. – Едва она это произнесла, как подумала, что это прозвучало глупо. Будто кто-то на такое способен!